* * *
А небо всё пронзительней,
в "Неуловимых мстителях"
подобное, герои там
отправились в закат.
Светлы деньки, дружище мой:
готов кулич для нищего,
и молоко не пролито,
и каждый друг и брат.
Меня нет в этом плане, я
готовлюсь к заседанию
небесной канцелярии,
спокойная, как сом,
не тёмная – белёсая
Я прячусь за берёзами.
Не человечья ария
грядёт: пасхальный звон.
* * *
В жизни очень всё не просто
от роддома до погоста.
Интересно словно в детстве
выходить на целину.
Янка Дягилева, к слову,
после встречи с Башлачёвым
десть лет писала песни,
подвывая на луну.
Сердце бьётся, светит солнце.
Но сжуёт – не поперхнётся,
если зазеваться, знаю
по себе. И я рискну
пояснить: однажды ночью
ты поймёшь, что всё не очень, –
не зови знакомых в баню
и не подходи к окну.
* * *
Дом, где веранда, детская, кошки, кролики,
двор, где скрипят качели и ходит ёж,
фото ч/б не резкое, хлам под столиком,
а на полу тазы, если будет дождь,
что расположен где-то в лесах Ленобласти,
где каждый вечер светел, почти пречист,
а тишина является доброй пропастью,
снится тебе всё реже – ты реалист.
* * *
Ты говори, а я промолчу, сто лет
буду хранить в себе еле слышный свет
и подавать на завтрак и на обед
части себя под соусом злым собакам.
Адовы псы вгрызаются в суть вещей.
Армия тьмы на службе у королей.
Еле белеет парус на пене дней.
Элли с Тотошкой варят отвар из маков.
Как я хочу, чтоб всем было хорошо,
всё по плечу, всё просто: вот стул, вот стол.
В море вода солёная, как рассол,
этого хватит. А значит, не надо плакать.
Я промолчу, до дрожи, до хрипоты,
до тонкокожей истинной наготы.
Если уходит всё, остаёшься ты.
Это мне кажется истинно добрым знаком.
* * *
Подрасту и буду лётчик, буду сам себе пилот.
Все сюсюкают, за щёки щиплют. "Вырастет – пройдёт".
Лето, смех, а мне не спится. Брат смеется:"шёл бы к нам", –
...аллюминивые птицы по асфальтовым полям
разгоняются и в небо подлетают на раз-два,
так зачем мне ваше лего, речка, мошкара, Москва?
... так летит как будто кто-то держит в кулаке, несёт
прямиком по небосводу (полно, вырастет – пройдёт).
Раз-два-три – летит считалка, первый и последний класс.
Бросил, плачет. Нет, не жалко, в первый, не в последний раз.
Первым делом самолёты, и на них сошёлся свет.
А потом я стал пилотом.
Смотришь вверх, а неба нет.
* * *
Я расскажу. Присядь у окна, послушай
как мы цветём ромашкой и чередой.
В мире, где всё ликвидно, имеют души
ценность, что называется основной.
Больше нет смысла в поиске доказательств,
происков темноты, ты итак седой.
Я надеваю душу свою крест накрест
и выхожу на более тонкий слой
так: поднимаю голову, вижу небо
сквозь потолок, и в комнату валит снег.
Я оставляю водку и ломоть хлеба
берегу перекрёстка подземных рек.
Мы – это свет, мы руки его, мы – сила.
Вышел на миг, вернёшься уже другой.
И ничего как будто бы не случилось,
просто всю копоть мира снесло водой.
* * *
Когда я стану гражданином мира,
где скорость не удерживают дыры
чернее, чем работы Каземира
мне будет всё понятно и легко:
в моих следах взойдут чабрец и мирра,
бездомный люд займёт мою квартиру,
подземный ветер сдует пассажиров
и весь ампир, сортир и рококо.
Гражданство даст иные ориентиры.
Какая-нибудь Ксюша или Ира
меня увидит некой частью тира,
но каждый выстрел будет в молоко.
* * *
Не смотри вослед, не смотри назад,
там алеет свет, там горит закат.
Не смотри назад, подожди зарю.
Не горит закат, это я горю.
Это я мой свет, по тебе горю.
Колокольный звон, колокольный гул.
это больно - бом - это Бог подул,
это ты продул, это я не я,
Это ты, мой свет, мне моя семья.
Мне моя земля, мне моя вода,
травы и поля, воздух и дуда.
Разъедает тля, древоточцы жрут.
Ты моя земля, омут и хомут.
Побеждает тот, кто успел уйти
не пешком, так вброд. Доброго пути.
Не смотри назад, это я горю.
Конь и конокрад, спасом к ноябрю,
вкривь и вкось, и в ряд, рясой и крестом
обними меня.
А уйдешь потом.
* * *
Спорится сказка ладно, быстрей, чем дело.
Я расскажу её, потерпи немножко.
Слушай. Царевна-лебедь выходит в белом
и запирает дачу на курьих ножках.
Терем закрыт, скучает Иван Царевич,
видит во сне, как ловит во ржи лягушку.
Только пока не тает в карманах мелочь,
тени в углах скрываются друг за дружкой.
Рак на горе свистит и танцует польку,
а колобок уходит от деда с бабкой.
Город стремится тихо стать серым волком.
Я выхожу на улицу в красной шапке.
* * *
Нас выкупили налом у зимы
и посадили в безоконный терем.
И жизнь как дом, и жизнь, увы, взаймы:
совсем не та, страшнее, что не с теми.
И жизнь не там, и смерть к нам не придёт:
без окон без дверей дубовый терем.
Но мы ночами ищем чёрный ход
и продолжаем почему-то верить.
Слова нам ключ, а языки – замок
и не страшны пространство, или время.
Ведь кто-то недоступный – может, Бог, –
нам смотрит не мигая прямо в темя.
чёрная волга
Ну как ты там живёшь, скажи, дружище?
Я больше не нуждаюсь в сне и пище.
Когда нам выключают свет в палате,
я засыпаю, думая о брате.
Россия в Украину вводит войско.
От фонарей по комнате полоски
оранжевые, серыми ночами.
И я не доверяю больше маме,
и больше не боюсь отца. И слухов.
Пытаюсь стать сильнее телом, духом.
Послав родных, друзей к едрёне фене,
тихонько вою Летова. И Веню.
Меня так много, Бога очень мало.
А ты не в курсе, я тут уезжала.
Жила простой, счастливой, тихой, жизнью.
Казалось: молока река не скиснет,
не приплывёт Харон по водам зыбким.
И кожа пахла потом и присыпкой.
Я постирала тщательно одежду
и выкинула всё. И где-то между
Двумя своими жизнями застряла,
как на большом вокзале. В центре зала.
Ну как ты там, построил ли ты крепость?
Я думаю, любовь – это потребность.
Потребность быть живой, и в человеке.
Ну, как Григорьев написал о снеге.
Сестрица, брат, постится и прощает.
Ей снится за горами – поле чая,
а наверху – вангноговский подсолнух.
Когда прощу себя – я тут же сдохну.
До этого момента выше крыши.
Пока что я себя лишь ненавижу.
Когда момент придёт, из чувства долга
ты забери меня на чёрной волге.
* * *
Всё начиналось просто: жила-была
летом смугла, а осенью весела.
Гордость и украшенье всего села.
По вечерам ходила гулять на реку
С парнем встречалась. Первый, потом второй.
Как уходили – так на селе был вой.
И на холме, что высится за рекой,
встретила как-то мёртвого человека.
И с мертвецом живая в избе жила.
Были в избе завешаны зеркала.
Господи как избавить нас ото зла?
Как оживить погибшего человека?
А у него такой дефицит тепла.
Не помогли церковные купола.
вуду бессильны куколки да игла,
профессора-учёные и аптека,
батюшки, экстрасенсы и ворожба.
Нет, не ушла, ведь это её изба.
Трещинками морщины по центру лба.
Выход пришёл с дыханием вест вест норда:
долго ходила вечером за рекой
и умывалась чёрной речной водой.
Он говорит ты видишь а я живой.
Всё потому, что ты теперь стала мёртвой.
* * *
Вот люди рядом крошатся как мел,
навряд ли между нами вспыхнет спичка.
Я как пострел, который не поспел,
навравший про д/з географичке.
Сейчас она в дневник поставит "два".
Ей нужен реферат об океане,
в котором мы с тобою – острова,
в котором не утонет мяч у Тани.
* * *
В вагоне люди-овощи.
Как за руку – за поручни.
Глазами ищешь помощи
под тихий гул колёс.
Я падаю и падаю.
Кондуктор толстозадая
буравит меня взглядом, и
мне говорит: "Адьёс.
Мы едем к высшим силам, и
билет надорван, милая,
и проездной твой вилами
по водам. А всерьёз:
Тебе бы стать красавицей,
сменить на платье малицу,
родить, потом состариться.
Тогда бы Бог подвёз".
