* * *
Как же в мире красиво
в долю сотую до взрыва.
Как пронзительно и зыбко
жить в преддверии войны.
Кадр – "пучок проклятый света",
точка в космосе – планета.
Но Джокондовы улыбки
даже в пьяницах видны.
В мире звонком, в мире тонком
мы с наивностью ребёнка
маршируем где-то снизу,
косолапы и смурны.
Если Лувр загорится
что ты вытащишь? Котёнка?
Или всё же Мону Лизу?
У чего же нет цены?
Коперник
Не печалься о тех, кто хочет уйти на дно,
пожелай им плавучих вех, так заведено:
что одним стало нормой жизни – другим чудно,
кто-то лезет на выси, а кто-то боится трещин.
Важно помнить, что те и эти, и стар, и млад,
просто точки в небесной схеме координат.
Ибо старые песни спеты на новый лад.
Засыпай, будет сон твой светлым, святым и вещим.
Засыпая, услышишь гул, это самолёт.
Не вздыхай, ведь в какой-то жизни ты сам – пилот.
Ощущая во сне покой и свободу от.
И сквозняк обойдёт твой дом и твою квартиру.
Я хочу, чтобы путь твой рос полевой травой,
чтобы самой большой бедой был вечерний зной.
И усталый Коперник едет по кольцевой,
он расскажет тебе во сне о системе мира.
* * *
А у меня внутри это что такое:
я от тебя скрывала, да всё не скрою,
пёстрое одеяло, лоскутик сшитый.
Можно зимой, наверно, носить, как свитер.
Первый лоскут – семнадцать, живу по впискам.
Пятый – теряю в двадцать родных и близких.
Номер четыре – это лоскут багряный,
это меня тут замуж берут по пьяни.
Этот текстиль как старая кинолента:
два – так в утиль уходит шестое лето.
Три – я боюсь медуз, выходя на берег.
Семь – так окончен ВУЗ, так поломан велик.
Много тепла внутри. Это одеяло.
Здесь я пошла. А здесь – не смотри – упала.
Белая гладь по центру, пятно пустое:
Мне двадцать пять. Там место для нас с тобою.
* * *
Присядь к столу, возьми свой чай.
Я о тебе писала книжки.
Конечно, Лариной не вышло,
но ты сначала прочитай.
А если надоест мой грай,
прочти стихи других поэтов:
тех, что хотели вскрыться летом,
да к осени случился рай.
Ты между строк у них читай ––
привет, клиент закрытых клиник! –
когда им стукнет под полтинник,
они очнутся, так и знай.
Про то, как благосклонен май,
и как бесценно быть любимым,
всё то, что мне невыразимо –
пока в глазах моих читай.
* * *
Иди домой, высаживай тоску,
скажи себе: я правда всё смогу.
Увидишь на трубе, как на суку,
две буквы, то твои инициалы.
Смотри: апрель несётся во всю прыть,
достать тоску навзрыд, потом зарыть.
Когда вообще не нужно говорить,
поймёшь всё то, что я не понимала.
Чужое горе будет стороной
и чёрт бы с ней с чужой, сухой тоской.
И будет вечер тихий, золотой,
на плечи падать тёплым одеялом.
* * *
Предо мною соцветья липы и Млечный путь.
По колено в воде пойти бы, не утонуть,
ведь покуда мы живы – топят нас, как котят,
понимаешь, брат.
И покуда слепы, котята бредут на зов.
Нас хватают и жгут за пятки – еда да кров.
Только с мёртвых все взятки гладки, но это штиль.
Ты мне освятил
бесконечные дали неба, свободу от,
где космический шаттл не был, и самолёт.
А когда эти руки были белы, как мел –
ты меня согрел,
и когда я смогла согреться – полился свет.
То не звёзды – фольга из детства, след от конфет,
То не голос – движенье пальцев по хрусталю:
я люблю.
* * *
что тебе некрасиво, чего те мало.
ты бы спросила, может. взяла украла.
там же теперь темно, там же вполнакала
все фонари, там тёмные провода
я говорю да
камень на сердце носишь, ведро пустое
эка тебе нигде не найти покоя
это луна, она ведь всему виною
это луна в ведре, и её вина
я говорю конечно она, она
помнишь однажды ночью я выходила
я босиком бродила по мху и илу
нам бы с тобою точно всего хватило
если мы спрячем в комнате лунный свет
он говорит нет
* * *
Как и положено кровной родне самураев,
я просыпаюсь, когда гаснут все фонари,
раньше тебя. Это важно, так ты не узнаешь
что я такое. Я скрою, ты спи, не смотри.
Волосы сбились в гнездо, и пугливая стая
мыслей черствее и жёстче, чем те сухари:
двадцать пять лет я упорно копала, мечтая
выйти наружу, когда так давило внутри.
Каждую ночь я лежу на спине, зажимая
мелочь в ладонях, и если заглянет Харон,
я откуплюсь за обоих: двойная сплошная
не оборвётся на трассе, а в лампе неон
не испарится. И светлые призраки мая
тяжестью лета не будут прижаты к земле.
Где ты – не важно, важнее – я очень живая
на глубине много больше чем тысяча лье.
* * *
В доме, в котором за полночь гаснет свет,
я напишу на стенах "меня здесь нет".
На пол горох просыплю, подол загну
и на колени встану в сыром углу.
Ибо вне дома места и мира нет,
ибо не тело – тесто, не тьма, а свет.
Ибо не мысли – ритмы и голоса,
а в зеркалах не образы, образа.
Ибо идти не страшно, страшней – врасти
намертво в день вчерашний, зажать в горсти
воздух, что предвещает вселенский дождь,
и осознать, что ты ничего не ждешь.
* * *
Когда ты покидаешь эскалатор,
твой ангел, приобняв тебя как брата,
беседует с тобою, но не ртом.
На станции гудит подземный ветер.
Ты так хотел кого-то где-то встретить
что позабыл спросить: а что потом?
Прожив прошедший день до белой пены,
ты едешь по туннелю под Шопена
включив на пересадке мантру Ом.
Идёшь домой, а рядом – мимо, мимо
столица, что зовётся третьим Римом,
планета, что является китом.
И, доходя до сонного квартала,
ты думаешь, что в мире очень мало
того, о чём твердят "невыносимо".
Ты жмёшь на домофон, и входишь в дом.
