* * *
а потом растешь, а потом молчишь,
входишь-говоришь, но без языка.
и в груди растет вот такая тишь,
иловое дно рыжая река.
лепишь обо всем, кроме главных тем.
лепишь обо всем, кроме главных тем.
в окнах гасят свет, стылые дома.
так иди домой безязычно-нем
сам себе вопрос, сам себе тюрьма
и ещё расти, и еще молчать!
и ещё расти, и еще молчать!
был говоруном на зачине лет!
а родным без слов можно все сказать,
общее всегда делится как хлеб.
мальчик на траве, рыжая река,
мальчик на траве, рыжая река,
слышишь, никогда не расти малыш!
а не то с тобой вырастет тоска,
немость глушина вот такая тишь.
* * *
Cквозь месиво дней, через месиво
мы вброд доберемся до лестницы.
* * *
Cквозь месиво дней, через месиво
мы вброд доберемся до лестницы.
Воздушные замки и мельницы
ждут нас на большой высоте.
Там дивные виды и дальние,
там не существует страдание,
по радио крутятся арии
и "Аве, Мария" звучит.
Ведь мы натерпелись здесь всякого
такого, что выло и плакало.
А лестница точно Иакова,
нас ждет охренительный вид.
Вникая во всю подноготную,
вход как на ковчег – то есть, по двое.
Но мы с тобой люди не гордые,
диктует условия жизнь.
Поэтому через два месяца
мы как-нибудь вечером встретимся
и будем шагать вверх по лестнице
ведущей, как правило, вниз.
* * *
Там дивные виды и дальние,
там не существует страдание,
по радио крутятся арии
и "Аве, Мария" звучит.
Ведь мы натерпелись здесь всякого
такого, что выло и плакало.
А лестница точно Иакова,
нас ждет охренительный вид.
Вникая во всю подноготную,
вход как на ковчег – то есть, по двое.
Но мы с тобой люди не гордые,
диктует условия жизнь.
Поэтому через два месяца
мы как-нибудь вечером встретимся
и будем шагать вверх по лестнице
ведущей, как правило, вниз.
* * *
Вода и ветер точат камень,
теряется былая стать.
Не получается исправить,
но все же можно подлатать.
И, как заправский альпинист,
ощупывая мир руками,
ты натыкаешься на штифт
в том месте, где был просто камень.
* * *
Тогда был вечер вторника.
Отшельники, затворники,
мы выбрались на улицу
на праздник городской
где плачут и целуются,
танцуют и сутулятся
так близко, что коснулись бы
протянутой рукой.
Нелепые и пьяные,
с открывшимися ранами,
стояли под экранами
смотрели на парад
на форму, на погоны, и
не помнили, не поняли.
Но очень тихо вторили:
нам каждый друг и брат.
Дождь шел всю ночь как титры, и
вода бежала литрами
до черного асфальта сквозь
железный водосток,
переливалась смальтой, и
то скрипками то альтами
гремела барабанами
и был взведен курок.
Не слушали, не верили
и за закрытой дверью мы
разделись перед фильмами
со смазанным концом.
где кто-то уходил во тьму.
До самого утра ему
дождь детским пистолетиком
расстреливал лицо.
* * *
теряется былая стать.
Не получается исправить,
но все же можно подлатать.
И, как заправский альпинист,
ощупывая мир руками,
ты натыкаешься на штифт
в том месте, где был просто камень.
* * *
Тогда был вечер вторника.
Отшельники, затворники,
мы выбрались на улицу
на праздник городской
где плачут и целуются,
танцуют и сутулятся
так близко, что коснулись бы
протянутой рукой.
Нелепые и пьяные,
с открывшимися ранами,
стояли под экранами
смотрели на парад
на форму, на погоны, и
не помнили, не поняли.
Но очень тихо вторили:
нам каждый друг и брат.
Дождь шел всю ночь как титры, и
вода бежала литрами
до черного асфальта сквозь
железный водосток,
переливалась смальтой, и
то скрипками то альтами
гремела барабанами
и был взведен курок.
Не слушали, не верили
и за закрытой дверью мы
разделись перед фильмами
со смазанным концом.
где кто-то уходил во тьму.
До самого утра ему
дождь детским пистолетиком
расстреливал лицо.
* * *
Он дал ей свою визитку.
Затерянная в кармашке,
визитка нашлась во время
сезонной разборки шкафа.
Не выкинула визитку,
оставила как закладку.
Не все ж загибать страницы,
в продленке ее ругали.
Так он оставался с нею,
квадратиком пять на девять.
В том месте, где по сюжету
герои шли в параллели
и пересеклись в финале,
как это всегда бывает.
Дополненное изданье.
Она ему не звонила.
* * *
Небо цвета штукатурки
задевает брюхом медь,
хрипы в легких, накипь в турке
и другую круговерть.
Завтра точно будет лучше,
жизнь прошла всего на треть.
Всё получишь, всё получишь,
стоит только расхотеть.
Затерянная в кармашке,
визитка нашлась во время
сезонной разборки шкафа.
Не выкинула визитку,
оставила как закладку.
Не все ж загибать страницы,
в продленке ее ругали.
Так он оставался с нею,
квадратиком пять на девять.
В том месте, где по сюжету
герои шли в параллели
и пересеклись в финале,
как это всегда бывает.
Дополненное изданье.
Она ему не звонила.
* * *
Небо цвета штукатурки
задевает брюхом медь,
хрипы в легких, накипь в турке
и другую круговерть.
Завтра точно будет лучше,
жизнь прошла всего на треть.
Всё получишь, всё получишь,
стоит только расхотеть.
* * *
если слова забытые под водой.
если слова не слышатся под водой.
если слова выплевывает прибой.
не говори,
постой.
то есть, вообще неправильно говорить.
это вообще неправильно говорить.
катится колесом, разрывает нить.
как это пережить.
эти слова движения по разломам.
эти слова тебе, или для другого.
замкнутый цикл воды, снизу стыки плит
там,
где не проплывает кит.
тысячи килограммов на сантиметр.
мама, я хорошо провела все лето.
папа, я научилась жить под водой.
там, где
произрастает боль.
* * *
это вообще неправильно говорить.
катится колесом, разрывает нить.
как это пережить.
эти слова движения по разломам.
эти слова тебе, или для другого.
замкнутый цикл воды, снизу стыки плит
там,
где не проплывает кит.
тысячи килограммов на сантиметр.
мама, я хорошо провела все лето.
папа, я научилась жить под водой.
там, где
произрастает боль.
* * *
кажется: все предельно
кажется: или/или.
прямо, а вправо/влево –
голову снимут с плеч.
кажется: очень поздно.
кажется: слишком плохо.
падают с неба звезды
не оставляя след.
кажется: или/или.
прямо, а вправо/влево –
голову снимут с плеч.
кажется: очень поздно.
кажется: слишком плохо.
падают с неба звезды
не оставляя след.
рыцари умирают.
синим рябит в крапиве
мой вековечный посох,
мой деревянный меч.
* * *
синим рябит в крапиве
мой вековечный посох,
мой деревянный меч.
* * *
никто никому ничто. никогда не должен.
когда боль становится чистой и абсолютной,
она образует двигатель, вечный поршень,
который мигает синеньким огоньком
в глазах по которым можно читать полночи
осколки миров подводных и многоточий.
в губах, по которым звуки плывут на рифы
в чертах некрасиво-правильных и чужих.
когда перебой во времени, а не в месте,
становится слишком душно и многолюдно,
а кожа как решето где гуляет ветер
и трется о грудь шершавая ткань пальто.
когда боль становится чистой и абсолютной,
она образует двигатель, вечный поршень,
который мигает синеньким огоньком
в глазах по которым можно читать полночи
осколки миров подводных и многоточий.
в губах, по которым звуки плывут на рифы
в чертах некрасиво-правильных и чужих.
когда перебой во времени, а не в месте,
становится слишком душно и многолюдно,
а кожа как решето где гуляет ветер
и трется о грудь шершавая ткань пальто.
никто никому ничто.
никогда никто.
* * *
никогда никто.
* * *
Всё началось с дождей. Вероятно, с бури.
Выдали сапоги, а потом – ходули.
Нас затопило черной подводной нефтью.
Воспринимали это почти что с честью.
Первые этажи стали нежилыми.
Небо висело словно коровье вымя
и над землей по небу летали рыбы.
Мы не могли, конечно, мы не смогли бы,
то есть, твердили: "Я ничего не знаю,
я вас не замечаю, не замечаю."
Кто-то тогда условно религиозный
всё повторял, что дескать, ещё не поздно;
в полдень к метро аквариумы сносили
и опускали в воду, чтоб рыбы жили.
Что-то в момент прощания им сказали,
кажется, даже вроде стихи читали.
В лодку садясь, я думала: не случайно
больше недели здесь не летают чайки.
А в остальное время всегда твердила
громко настолько, сколько хватало силы:
"Я вас не замечаю, не замечаю.
Я вам не помогаю, не помогаю."
Скоро я стану черной подводной нефтью.
Воспринимаю это как надо, с честью.
То есть, по мере сил я всё понимаю.
Всё понимаю, только не помогаю.
Лето прошло и, кажется, скоро осень.
В черной воде по пояс стоят березы.
Впрочем, уже не важное время года.
Город неотвратимо уходит в воду.
Верхние этажи нынче архиценность.
(Главное – безболезненно. И мгновенно.)
Выдали сапоги, а потом – ходули.
Нас затопило черной подводной нефтью.
Воспринимали это почти что с честью.
Первые этажи стали нежилыми.
Небо висело словно коровье вымя
и над землей по небу летали рыбы.
Мы не могли, конечно, мы не смогли бы,
то есть, твердили: "Я ничего не знаю,
я вас не замечаю, не замечаю."
Кто-то тогда условно религиозный
всё повторял, что дескать, ещё не поздно;
в полдень к метро аквариумы сносили
и опускали в воду, чтоб рыбы жили.
Что-то в момент прощания им сказали,
кажется, даже вроде стихи читали.
В лодку садясь, я думала: не случайно
больше недели здесь не летают чайки.
А в остальное время всегда твердила
громко настолько, сколько хватало силы:
"Я вас не замечаю, не замечаю.
Я вам не помогаю, не помогаю."
Скоро я стану черной подводной нефтью.
Воспринимаю это как надо, с честью.
То есть, по мере сил я всё понимаю.
Всё понимаю, только не помогаю.
Лето прошло и, кажется, скоро осень.
В черной воде по пояс стоят березы.
Впрочем, уже не важное время года.
Город неотвратимо уходит в воду.
Верхние этажи нынче архиценность.
(Главное – безболезненно. И мгновенно.)
Непротиворечие
Со временем научимся ценить
что смерть есть зло, добро – скорее жизнь,
чем смерть, и это правильно и просто.
И будем жить, прикованны к письму,
где очень много слов, но как-то мимо.
Но мы с тобою знаем: потому,
что важное всегда неуловимо.
На кухне некто – он или она –
заварит чай декабрьскою ночью,
плеснет в стакан, черничный от вина.
Как грустно! Но, конечно же, не очень.
Надеяться: однажды, как-то, вдруг
поймать бы этот звук, составить фразу,
любой ценой (любых ценою мук),
но только чтобы честно, чтобы сразу.
И время по структурности своей,
которое всегда неумолимо,
качнется вдруг и выпадет из дней
и побежит куда-то сбоку, мимо,
откроется неведомый Сезам
и смоется уродство мира, мерзость.
Искать эти волшебные слова
не знаю толком, дурость или смелость,
заварит чай декабрьскою ночью,
плеснет в стакан, черничный от вина.
Как грустно! Но, конечно же, не очень.
Надеяться: однажды, как-то, вдруг
поймать бы этот звук, составить фразу,
любой ценой (любых ценою мук),
но только чтобы честно, чтобы сразу.
И время по структурности своей,
которое всегда неумолимо,
качнется вдруг и выпадет из дней
и побежит куда-то сбоку, мимо,
откроется неведомый Сезам
и смоется уродство мира, мерзость.
Искать эти волшебные слова
не знаю толком, дурость или смелость,
Пока даже дорога не видна:
запутанные, скомканные строчки,
как жизнь в которой наши имена
со смертью разделяют многоточья.
запутанные, скомканные строчки,
как жизнь в которой наши имена
со смертью разделяют многоточья.
Давать добро, а значит – благо дать,
остаться для самих себя чужими.
Из этих слов и звуков воссоздать
бесценное и правильное имя.
остаться для самих себя чужими.
Из этих слов и звуков воссоздать
бесценное и правильное имя.
Мне это нелегко еще принять,
и то, что никогда не станет легче.
Спасибо, друг, ты смог мне подсказать:
мир состоит из непротиворечий.
и то, что никогда не станет легче.
Спасибо, друг, ты смог мне подсказать:
мир состоит из непротиворечий.
