подборка 2016

* * *
а потом растешь, а потом молчишь,
входишь-говоришь, но без языка.

и в груди растет вот такая тишь,

иловое дно рыжая река.

лепишь обо всем, кроме главных тем.

в окнах гасят свет, стылые дома.

так иди домой безязычно-нем

сам себе вопрос, сам себе тюрьма

и ещё расти, и еще молчать!

был говоруном на зачине лет!

а родным без слов можно все сказать,

общее всегда делится как хлеб.

мальчик на траве, рыжая река,

слышишь, никогда не расти малыш!

а не то с тобой вырастет тоска,

немость глушина вот такая тишь.


* * *
Cквозь месиво дней, через месиво
мы вброд доберемся до лестницы.

Воздушные замки и мельницы

ждут нас на большой высоте.

Там дивные виды и дальние,
там не существует страдание,
по радио крутятся арии
и "Аве, Мария" звучит.

Ведь мы натерпелись здесь всякого
такого, что выло и плакало.
А лестница точно Иакова,
нас ждет охренительный вид.

Вникая во всю подноготную,
вход как на ковчег – то есть, по двое.
Но мы с тобой люди не гордые,
диктует условия жизнь.

Поэтому через два месяца
мы как-нибудь вечером встретимся
и будем шагать вверх по лестнице
ведущей, как правило, вниз.


* * * 

Вода и ветер точат камень,
теряется былая стать.
Не получается исправить,
но все же можно подлатать.

И, как заправский альпинист,
ощупывая мир руками,
ты натыкаешься на штифт
в том месте, где был просто камень.

* * *
Тогда был вечер вторника.
Отшельники, затворники,
мы выбрались на улицу
на праздник городской

где плачут и целуются,
танцуют и сутулятся
так близко, что коснулись бы
протянутой рукой.

Нелепые и пьяные,
с открывшимися ранами,
стояли под экранами
смотрели на парад

на форму, на погоны, и
не помнили, не поняли.
Но очень тихо вторили:
нам каждый друг и брат.

Дождь шел всю ночь как титры, и
вода бежала литрами
до черного асфальта сквозь
железный водосток,

переливалась смальтой, и
то скрипками то альтами
гремела барабанами
и был взведен курок.

Не слушали, не верили
и за закрытой дверью мы
разделись перед фильмами
со смазанным концом.

где кто-то уходил во тьму.
До самого утра ему
дождь детским пистолетиком
расстреливал лицо.

* * *

Он дал ей свою визитку.
Затерянная в кармашке,
визитка нашлась во время
сезонной разборки шкафа.

Не выкинула визитку,
оставила как закладку.
Не все ж загибать страницы,
в продленке ее ругали.

Так он оставался с нею,
квадратиком пять на девять.
В том месте, где по сюжету
герои шли в параллели

и пересеклись в финале,
как это всегда бывает.
Дополненное изданье.
Она ему не звонила.

* * *
Небо цвета штукатурки
задевает брюхом медь,
хрипы в легких, накипь в турке
и другую круговерть.

Завтра точно будет лучше,
жизнь прошла всего на треть.
Всё получишь, всё получишь,
стоит только расхотеть.

* * *
если слова забытые под водой.
если слова не слышатся под водой.
если слова выплевывает прибой.
не говори,
постой.

то есть, вообще неправильно говорить.
это вообще неправильно говорить.
катится колесом, разрывает нить.
как это пережить.

эти слова движения по разломам.
эти слова тебе, или для другого.
замкнутый цикл воды, снизу стыки плит
там,
где не проплывает кит.

тысячи килограммов на сантиметр.
мама, я хорошо провела все лето.
папа, я научилась жить под водой.
там, где
произрастает боль.

* * *

кажется: все предельно
кажется: или/или.
прямо, а вправо/влево –
голову снимут с плеч.

кажется: очень поздно.
кажется: слишком плохо.
падают с неба звезды
не оставляя след.

рыцари умирают.
синим рябит в крапиве
мой вековечный посох,
мой деревянный меч.

* * *

никто никому ничто. никогда не должен.
когда боль становится чистой и абсолютной,
она образует двигатель, вечный поршень,
который мигает синеньким огоньком

в глазах по которым можно читать полночи
осколки миров подводных и многоточий.
в губах, по которым звуки плывут на рифы
в чертах некрасиво-правильных и чужих.

когда перебой во времени, а не в месте,
становится слишком душно и многолюдно,
а кожа как решето где гуляет ветер
и трется о грудь шершавая ткань пальто.

никто никому ничто.
никогда никто.

* * *

Всё началось с дождей. Вероятно, с бури.
Выдали сапоги, а потом – ходули.
Нас затопило черной подводной нефтью.
Воспринимали это почти что с честью.

Первые этажи стали нежилыми.
Небо висело словно коровье вымя
и над землей по небу летали рыбы.
Мы не могли, конечно, мы не смогли бы,

то есть, твердили: "Я ничего не знаю,
я вас не замечаю, не замечаю."
Кто-то тогда условно религиозный
всё повторял, что дескать, ещё не поздно;

в полдень к метро аквариумы сносили
и опускали в воду, чтоб рыбы жили.
Что-то в момент прощания им сказали,
кажется, даже вроде стихи читали.

В лодку садясь, я думала: не случайно
больше недели здесь не летают чайки.
А в остальное время всегда твердила
громко настолько, сколько хватало силы:

"Я вас не замечаю, не замечаю.
Я вам не помогаю, не помогаю."
Скоро я стану черной подводной нефтью.
Воспринимаю это как надо, с честью.

То есть, по мере сил я всё понимаю.
Всё понимаю, только не помогаю.
Лето прошло и, кажется, скоро осень.
В черной воде по пояс стоят березы.

Впрочем, уже не важное время года.
Город неотвратимо уходит в воду.
Верхние этажи нынче архиценность.
(Главное – безболезненно. И мгновенно.)

Непротиворечие

Со временем научимся ценить

слова семья и Родина, забота,
что смерть есть зло, добро – скорее жизнь,
чем смерть, и это правильно и просто.

И будем жить, прикованны к письму,
где очень много слов, но как-то мимо.
Но мы с тобою знаем: потому,
что важное всегда неуловимо.

На кухне некто – он или она –
заварит чай декабрьскою ночью,
плеснет в стакан, черничный от вина.
Как грустно! Но, конечно же, не очень.

Надеяться: однажды, как-то, вдруг
поймать бы этот звук, составить фразу,
любой ценой (любых ценою мук),
но только чтобы честно, чтобы сразу.

И время по структурности своей,
которое всегда неумолимо,
качнется вдруг и выпадет из дней
и побежит куда-то сбоку, мимо,

откроется неведомый Сезам
и смоется уродство мира, мерзость.
Искать эти волшебные слова
не знаю толком, дурость или смелость,

Пока даже дорога не видна:
запутанные, скомканные строчки,
как жизнь в которой наши имена
со смертью разделяют многоточья.

Давать добро, а значит – благо дать,
остаться для самих себя чужими.
Из этих слов и звуков воссоздать
бесценное и правильное имя.

Мне это нелегко еще принять,
и то, что никогда не станет легче.
Спасибо, друг, ты смог мне подсказать:
мир состоит из непротиворечий.

подборка осень-зима 2015/16

 * * *

И ни имени знать, ни отчества,
где чужие и кто свои.
Эта осень уже не кончится,
будут вечно дрожать нули –

так подмышкой сжимает градусник
небо цвета полярной тьмы.
Где-то в космосе мерзнет парусник,
а в каюте ночуем мы.


* * *
Уже не выйдешь без пальто.
Здесь разбирают шапито
и оставляют на земле одни газеты.

Теперь здесь всё не так, не то.
Уедет цирк, а ты – никто
в таком количестве вопросов без ответов.

О чём теперь нам пировать?
Как не рождаться, а рождать?
Куда ушло твоё двадцать шестое лето?

Всё вспоминать – опять, опять.
И на кого теперь пенять
за недостаток красоты и даже света,

тепла руки среди машин,
розеток, штепселей и спин,
покрытых сеткой проводов,
лишенных цвета,

футуристических картин
где ты один среди руин
и в Антарктиде между льдин
лежит ракета.

 * * *

Мне класс продолжает сниться,
мерещиться наяву.
Мне нечему в нём учиться,
Я больше здесь не живу.

Я больше так не играю.
Мне не опротивел свет,
но грязные кружки с чаем
и фантики от конфет!

И правда на дне бутылки,
О чем нам здесь пировать?
Перформанс идет в Бутырке!
С "секретиками" тетрадь,

забытая на продленке
лет двадцать тому назад.
И неба осколок тонкий,
и мой персональный ад.

* * *
А если я выбрал дорогу не ту,
я буду солдат. Я стоять на посту.
Мой рот на замок руки в бок ну а голову
ниже.

Надеясь заметить какой-нибудь знак,
из зеркала смотрит с испугом дурак.
И я ничего, ничего, ничего там другого
не вижу.

Мне хочется кинуться наземь и лечь,
в тот день где не будет событий и встреч.
А голову, голову, голову с плеч
отрубите.

Жизнь очень длинна, ну а мир очень стар.
Недобрые песни поёт минотавр
в разрушенном выжженом полном туристами
Крите.

Мне хочется дернуть быка за рога.
Мне хочется, чтобы замерзла река
и чтобы вода в ней была ни соленой, ни пресной.

И чтобы вообще там была не вода
то, что происходит в финале всегда
Всё там подо льдом в темноте зарождается
песней.


* * *

Всё, что могло гореть, обратилось в дым.
Воздух в котором нет никаких изъянов.
Небо подчас бывает таким большим,
что иногда становится даже странно.

Все, кто умел летать, подались на юг.
В город пришли зубастые злые птицы
на зиму. Дверь в прихожую хлопнет вдруг
космос, который снова спешит случится.


 * * *
.. не надо снега, будем жечь мосты.
Он говорит с чудовищем на "ты".

Он говорит почти как с человеком.

... ну пощади, пожа..., ну пощади!
Одни мосты остались позади.
И КПП, и вахта впереди.
Зима опять, конечно, будет черной.

... вот вахта длится, Герман, карты дай.
Я ненави..., не вижу слово "рай",
как апогей статических утопий.

В моих краях мне запрещен протест.
Не влез в контекст – ни в огород, ни в лес.
Не надо слёз, не надо делать срез:
здесь всё что есть – болота, или топи.

Ну пожалей! Ну помо..., пожалей
За сад костей, за лес среди камней.
Тебе видней, конечно же, видней.
Я человек, чума моя, не овощ.

Из всех путей один не выбирай,
далекий край чумной далекий край,
в мой скорбный дом мой караван-сарай
не заходи, не предлагай мне помощь.

внешние храмы

А у тебя бывали сны,
где ты во внешние миры
всем телом рвешься?

Ты смотришь на восход луны?
Ты знаешь правила игры?
Ты потому здесь допоздна
не остаёшься?

Над нами небо, но постой
и под тобой и подо мной
земля, а дальше под землей
всё тоже небо, что над нами. Это двери.

Там внешний мир, там внешний храм.
Там поклоняются богам
иным не то, чтобы по сути, но по вере.

Вернее, вера, это там,
где люди ходят к берегам
такой далёкой в этом космосе планеты.

А здесь есть "я" и это всё:
нет "мой", "твоё" или "моё".
Я – это космос безголосый и раздетый.

А тот, кто космос сотворил,
становится тобой же, мир
есть всё и ничего одновременно.

Я это чувствую сейчас.
Я здесь, где нет меня и вас,
есть небо как иконостас
такой недосягаемой Вселенной.


* * *
Ничего, ничего не будет уже по-старому.
Мы оденемся по погоде во всё приличное.
Не мечтая о большем, будем стремится к малому.
Это станет привычно, медленно, и обычно, и

вдруг окажется, что при встрече друг другу нечего.
Ни о чём. Все объятья строго по расписанию.
Населенье Земли все шире, бесчеловечнее.
Но корриды не удивляют быков в Испании.


 * * *
 "Как вы живете все эти годы"
– имя моё забудь.
Мир заплетается в хороводы,
путь выбирает путь.

Мир занимается богословьем,
славит в тебе себя.
Дроби раскалываются на доли,
жёлудь, земля, свинья.

Мир – это сеть орбитальных станций,
комплекс закрытых ран.
Сверху атлант разжимает пальцы.
Снизу рябит экран.

Еле заслышав родное имя,
перевернись глухим.
Будучи названым, будешь ими.
Будет не "имя" – "им".

Так я забуду второе имя
(первое потерять).
Мне говорили что ад – другие.
Только другие – я.

* * *

В городе все дома неразрывно связаны
общим секретом: будет полярной ночь.
Трещины на фасадах струятся вязями
и уползают по переулкам прочь.

Маленький мальчик, каждую ночь рифмующий
кровь и любовь, чтобы было нескучно жить.
Где-нибудь в бесконечно далеком будущем
я обещаю очень его любить.

* * *
 Тихие звери спят в неглубоких норах,
дети играют листьями во дворе.
Мой капитан, у нас отсырел весь порох,
будет ли наступление в декабре?

В доме хранятся камни в чугунных клетках,
а за окном бесцветный немой салют:
тени от птичьих крыльев на мокрых ветках.
Мой капитан, мы с вами надолго - тут?

Время остановилось, и на Дворцовой
вдоль по стене семнадцатый бродит год.
Мой капитан пехота уже готова,
как ей пройти по улице в гололед?

Мой капитан, давно мы уже не люди?
правда ли что вы больше не человек?
А новый год, а праздник - его не будет?
Нам, только лично нам будет падать снег.


 * * *
 А январь до того суров,
что у нас теперь нет следов,
нет теней. Не поможет сотня
семицветиков-лепестков.

А под снегом не слышно слов,
просьб и жалоб, речей, шагов.
Праздны дни, каждый день – субботний:
жги буржуйку, всего делов.

День ничей, а ручей замерзший –
доказательство наших слов.

Потому-то и жгли богов,
приносили богам быков:
уходи, снег, из подворотни,
повали да и будь таков.

Чтобы стал снег водой подводной,
омывающей мертвецов.

Новый день это новый лист
с дезинфекцией снегом, чист
не заполнен ничем, ни болью
ни понятием сложным "мысль".

Белый день не запятнан смыслом,
не находит себя, скулит.

Только дети играют снегом.
Доигрались и подрались.
  

подборка лето 2015

глубина

Это в детстве летом бежать к реке.
Как один хотел бы достать до дна,
а другой нёс удочки в кулачке,
третий думал: "Господи, глубина."

Так подземный ветер живет в метро,
так в любой компании ты один.
В полдень нет теней, но тебе темно.
Твоё имя – Лот, ты король глубин.

Надо мною ветер ведет волну.
Не хочу дышать, не могу уплыть.
Потому что падая в глубину,
остаётся только её любить.
* * *
Тополиный пух превращался вдруг в тополиный снег.
За рекой костёр поднимался в дым, растворялся в смог.
А потом закат – полумраку брат – остывал в траве.
А на корабле космонавт к земле чувствовал тепло.

Посмотрели вверх, посмотрели в высь в тихий звездопад:
до рассвета час, до рассвета день, до рассвета век.
Не дурная тень над землею, нет, это божий мрак,
это космонавт нас поцеловал прямо сквозь стекло.

Мы его поймём, мы в траве найдем старый космолёт,
а потом когда-нибудь неожиданно станем им.
Но пока он пьёт, продолжая медленно свой полет,
не замечен в небе, никем не видим, непобедим.

* * *

 "Как вы живете все эти годы"
– имя моё забудь.
Мир заплетается в хороводы,
путь выбирает путь.

Мир занимается богословьем,
славит в тебе себя.
Дроби раскалываются на доли,
жёлудь, земля, свинья.

Мир – это сеть орбитальных станций,
комплекс закрытых ран.
Сверху атлант разжимает пальцы.
Снизу рябит экран.

Еле заслышав родное имя,
перевернись глухим.
Будучи названым, будешь ими.
Будет не "имя" – "им".

Так я забуду второе имя
(первое потерять).
Мне говорили что ад – другие.
Только другие – я.

Король цветов

А пока здесь по водной глади скользит борей,
поднимая пушинки тополя с белых лилий,
с каждым шагом в пути становишься все смелей
отучаешься говорить "может быть" и "или":

от такой красоты вокруг неуместен торг.
От прошедшего дня под сердцем тоска и рези.
Так и ждешь, что на площадь выйдет король цветов
и протянет тебе таблетку от всех болезней.

Аленький цветок

А когда в разгаре лета
птицы станут петь,
щурясь от дневного света
можно подсмотреть

как плетет узор из трещин
сырость на домах.
Как бредут по дрёмам вещим
призраки в мехах,
тают на углу проспекта
и идут ко дну.
Как меняет небо летом
солнце на луну.

И, от этих знаний пьяный,
в ванне закричишь.
Не заметив, как упрямо
прорастает тишь,
прямо сквозь грудную клетку,
аленький цветок.
И уходит незаметно
прямо в водосток.

лучший из наших снов

Потому что не нужно больше ни есть, ни спать.
Ничего не имея, можно всё потерять.
Никогда не робея, можно остолбенеть,
наблюдая, как лето выгорело на треть.

Выгорало и выгорало, а ты не спал.
Круглосуточно вахта длилась, а под финал
кульминацию отменяли, и новый круг
приносил на закате золото и испуг,

приносил на рассвете липкий тревожный жар,
столь густой, что в него не мог залететь комар.
А когда, наконец, на тело спустился сон,
стало ясно, что он продлится до дна времен.

В этом сне мы дошли до берега. Пляж, залив.
Серый воздух горел и плавился объектив.
А когда наши ступни были уже в воде,
стало ясно, что быть беде, точно быть беде.

(Потому что по дну слоняются мертвецы.
Посмотри, как по дну слоняются мертвецы.
Молчаливые тени белые – быть беде –
опускаются на колени. Бредут в воде.)

...мы шагали под воду медленно, как в кино,
понимая, что выйти к берегу не дано,
понимая, что мы по броду не перейдём,
понимая, что мы их место сейчас займем.

Занимаем, и мертвецы терпеливо ждут.
Понимаем, что мы не дышим не пять минут,
а уже и не счесть какое число часов –
дорогая, ведь это лучший из наших снов!

(Потому что по дну залива – путь мертвецов.
Целой армии белых призрачных мертвецов.
Потому что нас мертвецы продолжают ждать.
Потому что совсем не больно здесь не дышать.)

Но любой самый крепкий сон пойдет к концу,
точно как ночь сменяет день, а зима – весну.
Только мы с тобой не увидимся в сентябре.

Потому что я до сих пор нахожусь в воде.

* * *
Ах, как же хорошо там, где нас нет!
Но я тебе открою свой секрет:
каким бы ни был путь, он будет верен.

Ведь лучше не придумано игры:
не вынося ни солнца, ни жары,
брести по пыльным улицам на Север.

А в зиму, стать прозрачным, словно лед
и, выходя курить на чёрный ход,
с зажатым кулаком потом вернуться.

Разжать ладонь а в ней – да нет не сон –
лимонница сидит и махаон,
и белые цветы по полу вьются.

капремонт

Чтобы я не сделала,
не уйдет тоска.
До утра мы резались
в дурака.

За окном вращается
шар земной
(это не касается
нас с тобой)

Жизнь идет с пророками
по мели.
(стены кособокие
зацвели)

А в шкафу не Нарния,
нафталин,
двери в понимание:
сплин, сплин, сплин!

Серый дождик капает
сквозь стекло:
зацветают лампы,
комод, трюмо.

Волны по паркету – эх,
от винта!
Солнышком прогретая,
так чиста

столь необходимая
нам вода.
С кораблями, минами,
с города...

Города проложат в ней
путь на дно.
Хорошо же в глубине,
так темно!

И никто, да полно те,
не поймет,
что случился в комнате
капремонт.

Что случился в комнате
штиль и шторм.
А любая комната
это дом.

колодцы, в которых совсем не вода

Потопи свою горечь и страхи свои,
чувства совести и стыда
в том колодце, что вырыт за краем земли.
Не вода в нём, ой, не вода.

Так хотел, чтобы дни твои были легки!
Чтобы светел быть путь всегда.
В пене дней и на дне самой быстрой реки
лишь вода тебя ждет, вода.

Почему ты пьянел от стакана воды?
Почему был чужим всегда?
Не смотри в тот колодец без крайней нужды.
Не вода там, нет, не вода.

Если в бездну смотреть, то однажды она
тоже станет смотреть в тебя.
Так колодцы тебя будут мучить во снах,
зазывая к себе, любя.

Так вставай рано утром, и, если ты смел,
отправляйся пешком туда,
где колодцы, в которых нет места воде.
Не вода там, нет, не вода.

К тем колодцам, в которых совсем не вода,
не вода, не вода.   

 * * *
Это они играют, а я молчу.
В фанты по выходным, в короля горы,
и в догони кирпич (значит, кирпичу
не повезло лежать под ногами) – пли!

Это они считают. Два на два – пять.
Я притворяюсь стулом, я жмусь к стене.
Я не хочу на улицу к ним играть,
как на войне – извне всё как на войне.

... снулые рыбы в солоде видят сон.
В яркие краски плавится барбарис.
Я – мимикрия. Комната – это дом.
Стены растут наверх, а фундамент – вниз.

Скоро наступит холод, случится снег,
бледный, как будто я умерла вчера.
Как снегопад повалится из-под век,
если мне вдруг понравится их игра. 

Татьяна Богатырёва: проза, сценарии, стихи: подборка май 2015

Татьяна Богатырёва: проза, сценарии, стихи: подборка май 2015: * * * Отправляя письмо, будь готов получить ответ. В разделенье на свет и тьму в мире правды нет. Потому что вся хитрость в том, что ...

подборка май 2015

* * *

Отправляя письмо, будь готов получить ответ.
В разделенье на свет и тьму в мире правды нет.
Потому что вся хитрость в том, что бессмертен свет,
потому что суть света: свет порождает свет.

Потому что бессменный, бледный, но навсегда.
И потребность в нём неизменна (и не беда),
как потребности в кислороде, еде, воде,
как желание быть вне комнаты, но везде.

Потому что нормально: утром став старше, злей,
дрейфовать через девять валов по пене дней.
Только если твои вопросы тебя глупей,
можно быстро и очень просто увязнуть в ней.

Нет, дружок, не "рисуй кружок, а потом сотри",
расковыривай то, что спрятано там, внутри.
И конечно там не иконы и алтари,
но смотри. Через силу, долго туда смотри.


* * *

Вечность детская краткосрочная,
вечность детская так легка.
Мальчик маленький смотрит ночью, как
звезды падают с потолка.

Разжигается ночь упрямая,
и пока мальчик видит сны,
Атлантиды на дно не канули
и Помпеи не сожжены:

Есть в запасе тугое время, и
по ночам происходит рост.
Музыканты идут из Бремена,
кот и пёс, лапы, уши, хвост.

Дети тихо идут из Гамельна,
колыбельная-колыбель.
Всё про то, как бы сделать правильно.
Всё про то, как открыть бы дверь.

Каждый сын из стиха Ахматовой
сероглазого короля.
И для каждого гладью матовой
расстилаются вширь поля.

Только время не просто линия
время есть коридор кругов.
Разрастаются в лёгких лилии,
сны меняют границы снов.

Это просто ловушки времени,
и не скажешь ему "постой":
Тот, в котором мы так уверены,
незнакомец уже, чужой.

И, в отсутствии сна и веры, он
задыхается от стыда.
Смотрит ночью глазами серыми
в затонувшие города.




* * *

 А ты говоришь, что если, мол, делать нечего,
давай мы с тобою встретимся поздним вечером.

Я занят. Я тут высматриваю незримое.
Я так одинок в своих бесконечных странствиях
(при этом не покидая границы комнаты),
что даже дышать приходится как-то наспех.

Я тут наблюдаю, как на просторах вечности
смешливые звери тянут друг к другу хоботы.
У них перебиты наглухо все конечности,
они знают всё о межледниковом холоде.

А мне надо их понять, проследить и выразить,
потом разложить разжеванное на блюдечки.
Мне надо еще двенадцать рубашек вывязать,
крапивой себе пордав обе белы рученьки.

А ты говоришь что если мол делать нечего
(и если вообще пароли нужны и поводы),
давай мы с тобою встретимся поздним вечером.

И звери сегодня будут стоять на холоде.


* * *

Титаны держат землю и не могут
пройтись в начале мая вдоль дороги,
ступить босыми пятками на поле,
взять выходной и отдохнуть от боли,

для них не наступает воскресенье.
Дна нет, есть бесконечное паденье,
и потому они на новом круге
сражаются уже друг против друга.

Титаны – соль земли, у нас же слезы,
счета за телефон, движенья, позы.
И даже у быков свои корриды,
падения и взлеты, и обиды.

Арена для цепи титаномахий –
пространство между воротом и плахой.
Мы слышим, как сражаются титаны
за тонущий грошовый мячик танин.


* * *


Кабы знать вперед все абы-кабы,
так со стороны всегда видней.
Постепенно отрастают жабры,
чтобы было легче в пене дней.

И глушить ночами зло и жадно
воду из под крана, как вино.
Бунт на корабле давно подавлен,
и нет смысла уходить на дно.

подборка февраль-апрель 2015

* * *

Не надо, не надо вопросов!
Одетый во всё не по росту,
нелепый, как лодка без весел
(вернее, не нужный без них)

мой голос, мой внутренний голос
мне смотрит в глаза и вопросы
бубнит бесконечно без спроса.
О, как он назойлив и тих!

Ещё – бесконечно навязчив.
Он ставит такие задачи,
что я иногда даже плачу.
Такое не всем по плечу.

Потом я смотрю в ваши лица
и хочется просто забыться,
напиться, в больницу и вскрыться.
Но чаще всего я молчу.


* * *

А тонкие спицы вертятся
на чертовом колесе:
"Послушай, к исходу месяца
ты станешь таким, как все,

что пробу поставить некуда:
зависим от всех и вся.
Тебе будет больше некогда
заглядывать за края

и видеть всё то незримое,
всё вечное, что печёт,
болит, пробегает мимо и
ждёт вечером у ворот.

Всё взвешено и помечено:
расходы, пути и цель.
И пялиться больше нечего
на детскую карусель."
  

Слова

Здесь дети с аутизмом.
Стакан, зубные щётки.
Привет из Зазеркалья –
не Таня, а гомункул.

Марксизм с капитализмом,
и призраки эпохи,
и прочее движенье,
всё вязко и нечетко.

Мне не бывает плохо.
Перебираю чётки.

И снова день рожденья,
у слова день рожденья.
Вдох-выдох облегченья,
постродовая травма.

Я снова стала мамой.
А слово станет плотью,
Все будет не напрасно,
все снова станет точно.

И слово станет мясом,
я тоже стану мясом,
я снова стану мясом,

На этом ставим точку.


* * *

Запечатать бы рот, обездвижить бы ноги.
Этот город когда то был раем.
А теперь это просто развязка дороги,
той, которую мы выбираем.

Не хватает нутру чистоты, гигиены,
будь хоть рыцарем, хоть самураем.
Век тотальной свободы страшнее гиены,
потому что что сделать не знаем.

Потому что служить – безопасно и просто,
это то, чего нам не хватает.
Раскачать бы основы и вырезать остов,
распороть аккуратно по краю,

чтобы вышла наружу вся нежить и мерзость,
заходясь громким хрипом и лаем.
Только толку от этих мифических "если"
и от колких "я так не играю".

Только вроде на месте и руки и ноги,
и отсчет себе не отдавая,
мы бредем через силу по краю дороги
в темноту обособленной стаей.


Небесный завхоз

Сказка пишется, дело спорится.
Влаги в воздухе ровно треть.
На просушку сады закроются,
значит, надо не умереть.

Значит, платьице ткать на вырост и
забывать или вспоминать,
что от этой весенней сырости
начинает стена дышать.

А небесный завхоз спускается,
охранитель заблудших душ.
От шагов этих воздух плавится,
разрастается мох и плющ.

Семена на орехи выменял,
с рук своих предлагает съесть.
Так восходят в желудке лилии
и растут сквозь грудную клеть.

И небесный завхоз без имени
протирает латунь и медь.
Нет приказа меня помиловать,
полномочий меня согреть.    


* * *


А на небе выходит звёздочка
путеводная, но бездарная.
Превращаются цыпки в корочки.
Ночь не вечная, но полярная.

И как будто песок под веками,
Авалон снится, и Бразилия.
И уехать бы, только некому
предъявить это "отпусти меня".

В мире, лучшем из всех возможных
вечер. В космосе звёзды варятся.
Всё становится слишком сложным
и поэтому выключается.
 

подборка январь 2015

* * *

Всё вспоминать, и снова забывать
зачем играть, и как переиграть.
И снова будет в классиках асфальт,
и снова будет смог над эстакадой.

На Рождество рождаться и рождать,
от красоты и жалости рожать.
Строгать кресты и целовать базальт,
и говорить, что здесь была Блокада.

И вопреки, конечно вопреки,
найти себя в притоке у реки,
и как впадают в устье ручейки
стать на колени и сказать:
"не надо".

Уроборос

На сердце штиль, в карманах мель.
У одиночества есть цель.
У одиночества есть цель –
подняться выше планки.

Не человек – уроборос:
целуешь тишину взасос,
выстукиваешь ритмы "sos"
в реальности изнанку.

И ждёшь ответ с той стороны,
где с мокрым запахом весны
сестра идет к тебе сквозь сны,
несет в руках тюльпаны,

а ты с усмешкою глядишь,
как воздух заполняет тишь,
как птицы улетают с крыш
и заживают раны.

"Всё, что имел, но потерял,
и то, что позабыл, но знал" –
с той стороны поёт хорал
уверенности с верой

как многоточье новых глав.
И, дернув небо за рукав,
ты понимаешь что ты прав
во всём, что бы ни сделал.

* * *

Какая-то неведомая сила
вертела тело гения, лепила.
Когда коса волны нашла на камень
и валуны рассыпались на гравий,
а гений преждевременно оглох,
но слышал звук – тогда вмешался бог.

И в полной тишине всё та же сила
дробила, и кнутом подчас учила
и пряником, и катаньем, мытьём.
Давала дом, потом сжигала дом.
Давила слух, ломала пальцы рук.
Вмешался бог, и был услышан звук.

* * *

Всё просто: одиноким – одиноко.
Не нужно обладать ни третьим оком,
ни опытом большим, чтобы понять
и возвращаться к этому опять:

потребность в людях как в воде и хлебе.
Но где то в небе ярко светит Геба,
но где то в небе светит Альтаир,
летает орбитальный комплекс "Мир".

И, нарушая логики законы,
становишься заправским астрономом,
становишься бывалым астронавтом,
не покидая комнаты по факту.

В потоке чистоты безмолвных знаний
морозными бессонными ночами
Вселенная выходит за края,
теряется реальность слова "я":

заслышав галактическую песню,
колышется душа, и бестелесный
идешь бродить по Млечному пути
которым невозможно не идти.

* * *


А когда зима схватит за грудки,
вытрясет озноб остатки духа,
забываясь сном, тихо жди шаги.
Что-то хмыкнет и шепнёт на ухо:

"Не ропчи, молчи, не молчится – пой.
Наплевать, что нет ни сил, ни слуха.
А не будешь – съем, закушу тобой.
Не смотри туда, где скрылся Отче:
город Вифлеем, вместе со звездой
тонет в темноте полярной ночи.

Над Невою муть, под мостами льды,
стылый мир, расколотый на части.
Прежде, чем уснуть, вскипяти воды –
утром запивать таблетки счастья.

Пой, чтоб от стыда рдели снегири,
так, чтоб ртуть ушла под ноль, и ниже.
Так, чтоб со щелчком замерла внутри
старая пластинка "ненавижу".

Спой, ну а потом будет раз два три
ёлочка гори. И лыжи."

* * *

Здесь что ни день, то новый марш-бросок.
Но в ошалелой нудной круговерти
внимательно, как могут только дети,
читай. Читай ответы между строк

когда шоссе уходит не туда,
когда оно идет не так, не с теми,
когда никто не разделяет бремя
глухого непосильного труда.

И задавай вопросом за вопрос.
Пусть будет все изучено и просто,
как будто суша это только остров,
а море это вовсе лужа слез.

При полной тьме и ветре стылых зим
слепцом, на ощупь находи ответы.
Как будто в глубине большой планеты
пульсирует дыхание и ритм.

Читай ответ по мимике лица
как будто бы подобраны пароли,
как отпуск от сухой зыбучей боли,
которой нет начала и конца.   


* * *

Говоря на странном диалекте,
в самом сердце города-гиганта,
в полночь бродят тени по проспекту
Донны Анны и Лючии Санты.

В комнате, сырее всех Бастилий,
ночью нам приснится город Гамельн.
Утро встретит привкусом бессилия
и желанием уехать к маме.


* * *

От незримой тоски пилоты
еле держатся на ногах.
С неба падают самолеты
и взрываются в городах.

Не в кино, а на самом деле:
тело к телу и к праху прах
крупным планом в конце недели
в передачах и новостях.

И от этой бесцельной слежки
постепенно рябит в глазах.
И любые слова поддержки
обрываются на губах.
* * *

Все оставляя на потом,
сверни и проходным двором
где каждый угол незнаком
и сквозняки от ветра

пройдись. Без цели и забот.
Так, как живет дворовый кот.
Когда дадут – он ест и пьет,
ничей зимой и летом.

Потом вернешься в стылый дом,
где суп с котом, где ход конем
и где парят над потолком
вопросы без ответов

похожие на злых котят.
Пусть посидят. А будет март
открой им дверь и пусть летят
с поверхности планеты.

* * *

И ты бредешь в бреду по снежной каше.
Здесь всё, что было наше – стало ваше.
Наверно, нет печальнее и краше
способности иметь, потом – терять,

тенденции снегов лететь и таять.
У третьего по счету – хата с краю.
Хоть вырезать зарубочки на память,
хоть снова падать, и вставать опять. 

подборка дкабрь 2014

я – Сет

Мне снилось, что мне приснилось: чужие страны,
в которых руины храмов вросли в песок.
Там губы под солнцем словно сухие раны.
На нёбе там привкус крови, во рту – не сок,

а соль от морей, которые высыхают
настолько, что Ной не смог бы спустить ковчег.
Мне снилось, что я тоскую во сне по краю,
где мир – это бог, а бог – это человек.

Мне снилось, что кожу лижет злой зной пустыни,
и что подо мной песок источает свет.
Что словно бумага, тлея, распалось имя
моё и буквы сложились в "Сет".

Там запах пустынных трав и священных мазей,
осколки колонн, которым пять тысяч лет.
Там жрец восходил во храм и шептал в экстазе
без устали и по кругу: "я – Сет, я – Сет".

Мне снилось, что мне приснилось, что я проснулась
в своём двадцать первом веке, и бога – нет,
а только собачий холод и рыбья снулость.
И что на меня из зеркала смотрит Сет.

Воннегут

В девяти квадратных метрах гладь да тишь.
За пределами, смотри – будь осторожен –
свет, которым никого не удивишь,
темнота, которой больше, чем возможно,

мир, который не хотелось бы терять,
перемирие, которое не вечно.
В девяти квадратных метрах тишь да гладь.
За пределами – события и встречи,

кто-то ждёт, хотя его уже не ждут.
жизнь течет, как кадры старой киноленты.
Как ответил бы на это Воннегут –
такова структура
данного
момента.

* * *

Те, кто в своём уме, говорят: "Каюк.
Это конец эпохи, эпохе крышка.
Нам остаётся только слетать на юг
или с получки тяпнуть немного лишку".

Так, свысока выносят свой приговор
и прочищают горло (и чистят ногти).
Или: ведут с блаженными вялый спор,
ибо в любом меду место ложке дёгтя.

Третьи, обжегшись, дуют на молоко
и не поют ночами веселых песен.
Так остаются донельзя далеко
те, кто мне очень искренне интересен.

Ждешь, что тебя поймут и облегчат путь
и закрываешь окна к началу ночи
из-за того, что в форточку смотрит жуть,
Трогает стекла пальцами. И хохочет.

* * *

Горы глядят по-прежнему сверху вниз.
Каждый из нас по-прежнему одинок.
В поле, в котором раньше растили рис,
каменные скрижали идут в песок.

Я приезжаю в эту страну без сил.
Я прихожу уставшей, разбитой, злой.
Солнечный диск бесшумно ныряет в Нил,
заколебавшись плавиться над землей.

Это зима в пустыне, засох залив
и на полях блаженных шумят сады.
Всё, что теперь осталось от Древних Фив:
мутные воды Нила, цветок слюды.

После, вернувшись в город, где я живу,
где каждый первый старый, разбитый, злой,
вижу, как солнце силится пасть в Неву,
заколебавшись плавиться над землей.

* * *

Как кумир обратится пылью, а пыль кумиром:
еженощно уставший гений бредет квартиру,
за которую очень дорого чем-то платит,
отрывая за ломтем ломтик, и шепчет: «Хватит».

А в соседней квартире прямо за стенкой некто
нарисует себе на стенах иначе вектор,
начертив его так, чтоб точно всего хватало.
Только если б хватало – я бы вот не писала.

Только если б хватило – я бы их всех простила,
я по этим квартирам больше бы не ходила.
Не вела бы подсчет победам, и счет – потерям.
Я была бы воздушным шариком – бантик, гелий.

Не лежала бы мелким камушком на дороге:
не следила бы, как дорогу топочут ноги.
Не смотрела бы, как травинку срывают руки,
улетала бы в небо.
И взорвалась от скуки.

* * *

Смотри, как в небе тонут корабли,
как из карманов падают рубли,
как зарастают травами поля,
как в космосе вращается земля.

Как раздается тихий-тихий звон,
как Бог, который в каждого влюблен
настолько, что не может нам помочь,
бредет по краю берега сквозь ночь.

Смотри: течет по небу молоко,
как трудно лгать – да нет же, лгать легко,
как по часам включается рассвет.
Как много лет – да нет как мало лет.

Хватает дней, их хватит, как рублей.
У нас рублей и дней как у царей.
Как мало лет, да нет – как много лет,
Как мы живем на лучшей из планет

Как важно чтобы каждая душа
Шла по ветру пушинкой камыша
Как перышко у сокола в крыле
Как благо всех живущих на земле.

Ева: если погаснет свет

Если погаснет свет, если гаснет свет,
будто бы боли нет, или – бога нет,
тихие песни тысячи тысяч лет
тёплые камни гулом споют во чреве

тёмной бездонной сути самой земли,
шорохом погремушек жрецов Бали,
вещими снами жителей Сомали –
то, что в садах Эдема шептали Еве:

«Первая дева, сон, это – долгий сон.
Вечное древо вырастет. Испокон
века и до конца всех людских времен
будет шуршать листва, ветер течь сквозь пальцы».

Если погаснет свет, надо засыпать.
Время течет кругом, повернувшись вспять.
Если нам свет отец, то и тьма нам мать.
Надо закрыть глаза и не испугаться. 

* * *

Это было, и казалось: то ли жалость, то ли зависть.
Растяни свою усталость по такое-то число.
И досадно, и накладно: завалило вход парадный.
Перетерпим, ладно-ладно – да, не повезло.

Несерьезное не дело: накалилось до предела,
поседела и истлела пуповина-нить
та, которую так складно вылетала Ариадна.
Чтобы было неповадно плакаться и ныть:

ничего бы не писала (а написано немало)
если бы я точно знала, с кем поговорить. 

подборка октябрь-ноябрь 2014

* * *

 Это как поделиться с забытым другом
снами о чём-то большем, чем бег по кругу.
Так выпадают гайки и гнутся дуги
и постепенно падает в воду мост,

по берегам реки разбивая пары.
Пар над водой становится перегаром,
там тонет танин мяч. Это часть Сансары:
так прорастает путь, происходит рост.

Зиму без снега здесь называют чёрной.
Это как ждать финала со свадьбой в порно
или – вступать с собою самим же в споры,
или – идти наверх по дороге вниз,

спать наяву, а после меняться снами
и расходиться разными берегами.
Город, в котором тесно, как в узкой раме.
Но под его мостами струится Стикс.

* * *
Стало всё не интересно к середине октября:
сколько не гляди на бездну, бездна смотрит на тебя.
Побеждаешь всех драконов (перерыв в обед – до двух),
бьёшь поклоны на иконы. Всё равно выходит дух
прочь из тела через руки, дух прощается с мясцом
и танцует буги-вуги в подворотне за углом.

* * *
А на небе выходит звёздочка
путеводная, но бездарная.
Превращаются цыпки в корочки.
Ночь не вечная, но полярная.

И как будто песок под веками,
Авалон снится, и Бразилия.
И уехать бы, только некому
предъявить это "отпусти меня".

В мире, лучшем из всех возможных
вечер. В космосе звёзды варятся.
Всё становится слишком сложным
и поэтому выключается.

* * *
Севернее севера
           и крайней, чем с краю,
на миндальном дереве
          спит воронья стая.

Спит не просыпается,
          воздух загустел.
Ветви наклоняются
          под пружиной тел.

Эти братья-вороны –
          страх мой неземной:
выйду не в ту сторону,
          что-нибудь со мной

приключиться горькое.
          Страхи за семью:
что останусь только я
          в чуждом мне краю.

Мы же все чужие здесь,
          а на небе мрак.
Я боюсь – чего невесть,
          говорят – дурак.

Страхи эти лютые
          дремлют сном вороньим.
В мире почему-то я
          вышел посторонним.

Молох
Ноябрь вот-вот нагрянет.
Отправится свет в нокаут.
Когда будет полный аут:
не любят, не чтут, не ждут, –

я мраморно-мрачным стану,
и бармен нальёт в стаканы
амброзию – мёд. Органы
в коррозии запоют

так громко, что все оглохнут,
что, в общем, не так и плохо:
сиди да и жди молоха,
посмотришь его вблизи.

Стемнеет привычно рано.
Молох будет в стельку пьяный.
И мы будем петь осанну
осенней ночной грязи.

* * *
То, что тебя ведет и тебя хранит,
скоро тебя сожрет, как Иону кит.
Скоро покроет лёд нашу часть земли
и отвернется космос, эфир и хронос.

Жди, когда порастешь на полях травой.
Ну а пока ты ждешь – веселись и пой
и подменяй меня по чуть-чуть собой
и забирай мой дом, ИНН и полис.

Ну а когда придет покритиковать
новое тело вся человечья рать,
просто скажи им, что дважды два – не пять,
а остальное молча заткни за пояс.

* * *
Не надо, не надо вопросов!
Одетый во всё не по росту,
нелепый, как лодка без весел
(вернее, не нужный без них)

мой голос, мой внутренний голос
мне смотрит в глаза и вопросы
бубнит бесконечно без спроса.
О, как он назойлив и тих!

Ещё – бесконечно навязчив.
Он ставит такие задачи,
что я иногда даже плачу.
Такое не всем по плечу.

Потом я смотрю в ваши лица
и хочется просто забыться,
напиться, в больницу и вскрыться.
Но чаще всего я молчу.    

подборка август-сентябрь 2014

Таня-один и Таня-два

В десять часов звонят и зовут на танцы.
Я продолжаю тщательно притворятся,
будто бы вовсе нет никаких дистанций
между Землёю и орбитальной станци-
ей, на которой едва едва
живы Татьяна-раз и Татьяна-два.

Таня-один всесильная, если вкратце.
День ото дня вживляет в себя пластмассу,
учится не бояться и не сдаваться.
Таня стояла голая перед классом,
а за спиной, как космос, была черна
грифельная доска. Это я – она.

В космосе нету дна, нет конца и края.
День ото дня на станции всё ветшает.
Таня-один сражается. Т–вторая
смотрит, как Т-один себя убивает,
день ото дня всё злее, едва живая.
Таня-вторая думает: "Хорошо
было бы, если б в космосе снег пошёл".

День, когда я здесь надвое раскололась:
Дом мой тогда поднялся в открытый космос,
и из окна Земля была – детский глобус,
белая кромка глобуса – Южный полюс.
День, когда я услышала эту новость:
"Таня, ты на поверхности не нужна".
Таня-вторая плакала. Я – она.

И на Земле, наверное, кто-то плакал.
Таня-вторая молча готовит шаттл.
Жизнь на орбите тоже имеет плату,
здесь темнота, космическая клоака.
Таня-один себя покрывает лаком,
пластиковой рукою берёт тетрадь.

Т-два на Земле отправляется танцевать.


* * *

Это просто такие дни,
это значит, не повезло.
Вязкий мох и сухие пни,
а над полем парит тепло,

а на небе горят дворцы,
разлетаются витражи.
И уходят мои отцы
в бесконечное поле ржи.

По ночам сквозь моё окно
смотрит в комнату лютый зверь.
Я не верю себе давно,
значит, ты в меня просто верь.


* * *

За окном идут работы,
крошится асфальт.
Пахнет в воздухе азотом,
Отчего-то жаль:

льётся память по аорте,
как был светел день.
Как легко сломался кто-то,
обратившись в тень.

А ещё недавно кто-то
очень был силён.
как ушли его заботы
обратившись в сон.


чёрная курица

В среду к обеду предал нас, да, Алешенька?
Значит, теперь не жди ничего хорошего.

Вышел на птичий двор, поиграл в спасителя,
и заложил по полной подземных жителей.

Я, обернувшись чёрною адской курицей,
каждое полнолунье брожу по улицам.

Нет мне тоски-печали, нет страха-грусти.
Кто меня повстречает – тот дух испустит.

И не ищи спасенья у мамы с папой,
цокают где-то в комнате курьи лапы,

в зеркале в ванной круглые глазки лупают.
Курица птица чёрная, птица глупая.

Бабушка, та, с которой ты смотришь мультики,
будет сажать тебе на могиле лютики.


мать тьма

I

Говорят, к малым детям ночью идёт в дома
прародительница всего, то есть – матерь тьма.

Как склоняется над кроватями у детей,
так тогда эти дети сами уходят к ней.

И когда много лет назад я была мала
и ложилась в постель, то матерь меня ждала.

Я её не звала, и я не пошла за ней.
Мать шептала мне: "Берегись, берегись людей".

II

Не десяток прошёл, а пара десятков лет.
В каждом тёмном пятне я видела слабый свет,

по кирпичику заложила огромный дом.
Приводила гостей, и гости остались в нём.

И однажды – я точно помню – была гроза,
эти гости на ужин съели мои глаза.

Я когда на плите готовили мой язык,
я взялась за письмо, за кипы тетрадей, книг –

для того, чтобы рассказать, мне не нужен звук.
И тогда они раздробили мне пальцы рук.

Это ты, это плоть и кровь твоя, вот твой дом.
Мы же гости в нём, вот мы сердце твоё сожрём.

III

Я звала её: "Приходи ко мне на порог",
приходила, стояла ночью у самых ног

и культяпки мои держала в своих руках.
Защити меня, забери эту боль, мой страх.

Мой горячечный лоб ласкала её ладонь.
Утоли меня, матерь, боль мою урезонь.

И ни слова упрёка не было, только тьма
что гостей моих засосала, свела с ума.

Прародительница начал, матерь тьма, я в ней.
Не оставь же нас, защити нас, твоих детей.


перекрестки

 I

Ты запиши себе в тетрадь:
любая женщина есть мать.
Но только что и как рожать,
когда узор от трещин? –

Бывает, что ломают нас.
Свинья не съела, бог не спас.
Я говорю с тобой сейчас
от имени всех женщин

которых продали за грош.
Они предательство и ложь
глотают, и идут под дождь,
и мажут лица пеплом.

Сглотнув давление в груди,
они сбиваются с пути,
они идут искать Самди
и молят папу Легбу.

Мне не осталось ничего
И имя мне – Мари Лаво,
всё у меня внутри мертво,
я – куколка вуденыш.

Как ведьма скачет на метле,
лежать тебе в сырой земле,
а сверху двадцать тысяч лье
и не позвать на помощь.

 II

Я иду на перекрёсток,
перекресток трех погостов,
перекресток-узел судеб.
Подо мной земля

Та, что слышит, та что помнит,
как тряслись рысцою кони,
как её месили люди
в поисках рубля.

Босиком стою и помню,
как по мне скакали кони,
как меня вспахали люди,
выкопали ров.

Мать земля моя, землица,
хочешь мною подкормиться?
Я стою и лью водицу:
слёзы, пот и кровь –

так, сдуревшие от боли,
уходили девки в поле.
Я – не Таня, нет мне бога,
мох, кора и мёд.

В той земле я скоро, милый,
вырою тебе могилу.
С холодами к ней дорогу
снегом заметет. 


* * *

Посмотри, какая лажа: бес попутал грифель с сажей.
Как то неудобно даже и вокруг одна зола.
А в золе скребутся кошки. Нарисуй мне ручки ножки,
посади меня в лукошко – украшение стола.

В духе Хармса, в стиле Швейка поработай белошвейкой.
Грош цена мне, три копейки, я тебя не сберегла.
Перешей мне руки-плети. Территорию пометил
серый пепельный котейка, лупоглазый идиот.

Захвати ножи и ложки. Отвези на неотложке
до фуршета, до банкета, не давай обратный ход.
Посади меня на блюдо, я гвоздём программы буду.
Мне не надо это лето а тебя пропустят к ним.

Сплюнь, я сплю и снов не вижу. В голове такая жижа,
в голове сплошная каша, в каше сахар-инсулин.
Я, наверно, очень злая. Я всё время забываю:
я же тоже чья-то дочка, ты же тоже чей-то сын. 

подборка июль 2014

* * *
Дни светлы, тревожны сны.
Я смотрю со стороны,
как рекою тёмной жизнь
через ян впадает в инь.

И, казалось бы, рукою
дотянись – коснись покоя

и тогда всё нипочем.
Только разводным клюём
жизнь стучит: "Давай на борт,
управляй, раз ты пилот.

"Кто я и чего я стою" –
поглядим над взлётным полем."


* * *

Спой мне good bye blue sky, достучись до неба
чтобы не делал, или же – где бы не был.
Вовсе не важно кто мы, не важно – где мы:
нет никакого "мы", это часть системы
мира, в котором я – человек-андроид,
и ничего не страшно, никто не тронет.

Пусть полетит мотив сквозь помехи раций,
роботы не скучают и не бояться.
Спой мне, пускай blue sky отразится в лужах.
И засыпай, а роботу сон не нужен.
Робот не ждёт, не мучается бронхитом,
но оставляет дверь на ладонь открытой.

* * *
Это всегда случается незаметно.
Хьюстон, приём, от Хьюстона нет ответа.
На орбитальной станции сигареты
кончились, но мы держимся на плаву.

Космос разъел глаза сквозь дыру скафандра.
Я здесь одна, а значит, держаться надо
Место, где нету дна есть аналог ада.
Всё это мне не верится – наяву.

Хьюстон, ответьте, Хьюстон, у нас проблемы.
Хьюстон молчит, поскольку он часть системы
старого мира, в новом же я как Немо
в космосе адаптируюсь и живу.


* * *
А листья тихо падают, и вырастают вновь.
А мы сидим над ладаном и пишем про любовь,

про вечную вселенную, про что-то наверху.
А волны станут пеною, а рыб морских – в труху.

Без амбры кашалотовой не может парфюмер.
А мы с тобой – до рвоты мы не терпим полумер.

И только лишь поэтому и движемся вперед
ведь что-то сверху – где-то и оно нас позовёт.

И вовсе знать не хочется, за мной или тобой
вот вот начнёт охотится умелый китобой.
 

* * *
Как глупо – ты представь – бояться перемены,
когда не отвратить течения времен.
По ним то вброд, то вплавь. То воды по колено.
То непосильно плыть, когда летит вдогон:

"Не слышу, не пойму, ни рифм твоих, ни рифов,
чудовищ в глубине, солёных ручейков.
И сердцу, и уму обрыдло слушать мифы
о бытие на дне, где слишком много слов."

Прости меня, родной! Я знаю: город, лето, –
стремиться к простоте мне словно не дано.
... и ты идёшь домой. Кувшинки вдоль проспекта.
Офелия в воде. Гертруда пьёт вино.


* * *
Ни боли и ни жалости, ни грусти, ни тоски,
ни гробовой усталости на тёмном дне реки.

На небе тучи серые, на небе самолёт,
на небе пахнет серою. Утопленник встаёт.

Повесит в доме подлинник Ван Гога из Арно.
Заварит чай на полдник и он распахнет окно.

И пусть не надо воздуха, пусть лёгкие в воде.
Картина, чай, подсолнухи и мысли о дожде

вселенском. О потопе и о воде всех вод.
Тогда вдохнёт утопленник тогда он оживёт.

* * *
День рожденья случился ночью
самой длинною за весь год.
Неслучайно так вышло, точно
все расписано наперёд.

Стать бы бабушкой в самом деле,
и вязать бесконечный плед.
А в июле в конце недели
очень мягок вечерний свет,

разрезает асфальт на дольки
и уходит за тополя.
Мир становится очень тонким,
и как будто бы всё не зря.

Только странно: моя усталость
бабке в очереди под стать.
Что то в горле пружиной сжалось
и попробуй теперь разжать.

Снег засыплет уставший город.
Позовут ли гулять по льду –
я сошлюсь на мигрень и холод
и, наверное, не пойду.


* * *
У меня под сердцем птицы,
не простить и не проститься,
ошалевшие колибри
ищут выход и клюют

яростно грудную клетку.
Где лекарство, где таблетка
чтобы вырвались, погибли.
Им совсем не место тут.

То есть, мне не нужно даром
сердце с тысячью ударов
за какую-то минуту.
Так вообще-то не живут.

есть и минусы, и плюсы.
Птичья лёгкость, птичья трусость.
Как легко себя запутать,
намертво скрутиться в жгут

от неведомой тревоги.
Доктор Дарвин, ради бога
приземлиться помоги мне
по ветру, как парашют.  


* * *
Тени бродят в сенях и в горнице. При родителях – беспризорница,
бесприданница. Смутно помнится какого было мне до нас.
Понимаешь, с такой породою мне сложнее всё год от года, и
говорят, будто в детстве продали тем, внизу. И никто не спас.

Ты же знаешь, ко мне рогатые очень часто приходят, платою
за подобную жизнь приходится одиночество, потому
что рычат по углам собаками. Или, сколько бы я ни плакала,
чужака загрызают в горнице разрывают на бахрому.

Ты же знаешь, я одержимая, я рогатыми сторожимая.
У меня даже кожа колется. Приходи ко мне на крыльцо?
Будь мне тем кем другие не были, как Поэт написал. От мебели
надвигается тень, и в горнице зажимает меня в кольцо.

Я тебя назову по имени и остынут пески в пустыне, и
чёрный морок во веки сломится – я увижу твоё лицо. 


* * *
Ангелы нервно слушают, спят вполглаза.
Наши с тобою души ценней алмазов,
наши с тобою души древней рептилий.
Ангелы это знают наверняка

Души покрыты копотью и заразой.
Ангелы спят над пропастью, ангел сразу
если ты будешь падать приложит силы,
чтобы твоя душа была вновь легка.