Всё вспоминать, и снова забывать
зачем играть, и как переиграть.
И снова будет в классиках асфальт,
и снова будет смог над эстакадой.
На Рождество рождаться и рождать,
от красоты и жалости рожать.
Строгать кресты и целовать базальт,
и говорить, что здесь была Блокада.
И вопреки, конечно вопреки,
найти себя в притоке у реки,
и как впадают в устье ручейки
стать на колени и сказать:
"не надо".
Уроборос
На сердце штиль, в карманах мель.
У одиночества есть цель.
У одиночества есть цель –
подняться выше планки.
Не человек – уроборос:
целуешь тишину взасос,
выстукиваешь ритмы "sos"
в реальности изнанку.
И ждёшь ответ с той стороны,
где с мокрым запахом весны
сестра идет к тебе сквозь сны,
несет в руках тюльпаны,
а ты с усмешкою глядишь,
как воздух заполняет тишь,
как птицы улетают с крыш
и заживают раны.
"Всё, что имел, но потерял,
и то, что позабыл, но знал" –
с той стороны поёт хорал
уверенности с верой
как многоточье новых глав.
И, дернув небо за рукав,
ты понимаешь что ты прав
во всём, что бы ни сделал.
* * *
Всё просто: одиноким – одиноко.
Не нужно обладать ни третьим оком,
ни опытом большим, чтобы понять
и возвращаться к этому опять:
потребность в людях как в воде и хлебе.
Но где то в небе ярко светит Геба,
но где то в небе светит Альтаир,
летает орбитальный комплекс "Мир".
И, нарушая логики законы,
становишься заправским астрономом,
становишься бывалым астронавтом,
не покидая комнаты по факту.
В потоке чистоты безмолвных знаний
морозными бессонными ночами
Вселенная выходит за края,
теряется реальность слова "я":
заслышав галактическую песню,
колышется душа, и бестелесный
идешь бродить по Млечному пути
которым невозможно не идти.
* * *
А когда зима схватит за грудки,
вытрясет озноб остатки духа,
забываясь сном, тихо жди шаги.
Что-то хмыкнет и шепнёт на ухо:
"Не ропчи, молчи, не молчится – пой.
Наплевать, что нет ни сил, ни слуха.
А не будешь – съем, закушу тобой.
Не смотри туда, где скрылся Отче:
город Вифлеем, вместе со звездой
тонет в темноте полярной ночи.
Над Невою муть, под мостами льды,
стылый мир, расколотый на части.
Прежде, чем уснуть, вскипяти воды –
утром запивать таблетки счастья.
Пой, чтоб от стыда рдели снегири,
так, чтоб ртуть ушла под ноль, и ниже.
Так, чтоб со щелчком замерла внутри
старая пластинка "ненавижу".
Спой, ну а потом будет раз два три
ёлочка гори. И лыжи."
* * *
Здесь что ни день, то новый марш-бросок.
Но в ошалелой нудной круговерти
внимательно, как могут только дети,
читай. Читай ответы между строк
когда шоссе уходит не туда,
когда оно идет не так, не с теми,
когда никто не разделяет бремя
глухого непосильного труда.
И задавай вопросом за вопрос.
Пусть будет все изучено и просто,
как будто суша это только остров,
а море это вовсе лужа слез.
При полной тьме и ветре стылых зим
слепцом, на ощупь находи ответы.
Как будто в глубине большой планеты
пульсирует дыхание и ритм.
Читай ответ по мимике лица
как будто бы подобраны пароли,
как отпуск от сухой зыбучей боли,
которой нет начала и конца.
* * *
Говоря на странном диалекте,
в самом сердце города-гиганта,
в полночь бродят тени по проспекту
Донны Анны и Лючии Санты.
В комнате, сырее всех Бастилий,
ночью нам приснится город Гамельн.
Утро встретит привкусом бессилия
и желанием уехать к маме.
* * *
От незримой тоски пилоты
еле держатся на ногах.
С неба падают самолеты
и взрываются в городах.
Не в кино, а на самом деле:
тело к телу и к праху прах
крупным планом в конце недели
в передачах и новостях.
И от этой бесцельной слежки
постепенно рябит в глазах.
И любые слова поддержки
обрываются на губах.
* * *
Все оставляя на потом,
сверни и проходным двором
где каждый угол незнаком
и сквозняки от ветра
пройдись. Без цели и забот.
Так, как живет дворовый кот.
Когда дадут – он ест и пьет,
ничей зимой и летом.
Потом вернешься в стылый дом,
где суп с котом, где ход конем
и где парят над потолком
вопросы без ответов
похожие на злых котят.
Пусть посидят. А будет март
открой им дверь и пусть летят
с поверхности планеты.
где каждый угол незнаком
и сквозняки от ветра
пройдись. Без цели и забот.
Так, как живет дворовый кот.
Когда дадут – он ест и пьет,
ничей зимой и летом.
Потом вернешься в стылый дом,
где суп с котом, где ход конем
и где парят над потолком
вопросы без ответов
похожие на злых котят.
Пусть посидят. А будет март
открой им дверь и пусть летят
с поверхности планеты.
* * *
И ты бредешь в бреду по снежной каше.
Здесь всё, что было наше – стало ваше.
Наверно, нет печальнее и краше
способности иметь, потом – терять,
тенденции снегов лететь и таять.
У третьего по счету – хата с краю.
Хоть вырезать зарубочки на память,
хоть снова падать, и вставать опять.
* * *
Какая-то неведомая сила
вертела тело гения, лепила.
Когда коса волны нашла на камень
и валуны рассыпались на гравий,
а гений преждевременно оглох,
но слышал звук – тогда вмешался бог.
И в полной тишине всё та же сила
дробила, и кнутом подчас учила
и пряником, и катаньем, мытьём.
Давала дом, потом сжигала дом.
Давила слух, ломала пальцы рук.
Вмешался бог, и был услышан звук.
* * *
Не надо, не надо вопросов!
Одетый во всё не по росту,
нелепый, как лодка без весел
(вернее, не нужный без них)
мой голос, мой внутренний голос
мне смотрит в глаза и вопросы
бубнит бесконечно без спроса.
О, как он назойлив и тих!
Ещё – бесконечно навязчив.
Он ставит такие задачи,
что я иногда даже плачу.
Такое не всем по плечу.
Потом я смотрю в ваши лица
и хочется просто забыться,
напиться, в больницу и вскрыться.
Но чаще всего я молчу.
* * *
А тонкие спицы вертятся
на чертовом колесе:
"Послушай, к исходу месяца
ты станешь таким, как все,
что пробу поставить некуда:
зависим от всех и вся.
Тебе будет больше некогда
заглядывать за края
и видеть всё то незримое,
всё вечное, что печёт,
болит, пробегает мимо и
ждёт вечером у ворот.
Всё взвешено и помечено:
расходы, пути и цель.
И пялиться больше нечего
на детскую карусель."
Слова
Здесь дети с аутизмом.
Стакан, зубные щётки.
Привет из Зазеркалья –
не Таня, а гомункул.
Марксизм с капитализмом,
и призраки эпохи,
и прочее движенье,
всё вязко и нечетко.
Мне не бывает плохо.
Перебираю чётки.
И снова день рожденья,
у слова день рожденья.
Вдох-выдох облегченья,
постродовая травма.
Я снова стала мамой.
А слово станет плотью,
Все будет не напрасно,
все снова станет точно.
И слово станет мясом,
я тоже стану мясом,
я снова стану мясом,
На этом ставим точку.
* * *
А на небе выходит звёздочка
путеводная, но бездарная.
Превращаются цыпки в корочки.
Ночь не вечная, но полярная.
И как будто песок под веками,
Авалон снится, и Бразилия.
И уехать бы, только некому
предъявить это "отпусти меня".
В мире, лучшем из всех возможных
вечер. В космосе звёзды варятся.
Всё становится слишком сложным
и поэтому выключается.
* * *
Отправляя письмо, будь готов получить ответ.
В разделенье на свет и тьму в мире правды нет.
Потому что вся хитрость в том, что бессмертен свет,
потому что суть света: свет порождает свет.
Потому что бессменный, бледный, но навсегда.
И потребность в нём неизменна (и не беда),
как потребности в кислороде, еде, воде,
как желание быть вне комнаты, но везде.
Потому что нормально: утром став старше, злей,
дрейфовать через девять валов по пене дней.
Только если твои вопросы тебя глупей,
можно быстро и очень просто увязнуть в ней.
Нет, дружок, не "рисуй кружок, а потом сотри",
расковыривай то, что спрятано там, внутри.
И конечно там не иконы и алтари,
но смотри. Через силу, долго туда смотри.
* * *
А ты говоришь, что если, мол, делать нечего,
давай мы с тобою встретимся поздним вечером.
Я занят. Я тут высматриваю незримое.
Я так одинок в своих бесконечных странствиях
(при этом не покидая границы комнаты),
что даже дышать приходится как-то наспех.
Я тут наблюдаю, как на просторах вечности
смешливые звери тянут друг к другу хоботы.
У них перебиты наглухо все конечности,
они знают всё о межледниковом холоде.
А мне надо их понять, проследить и выразить,
потом разложить разжеванное на блюдечки.
Мне надо еще двенадцать рубашек вывязать,
крапивой себе пордав обе белы рученьки.
А ты говоришь что если мол делать нечего
(и если вообще пароли нужны и поводы),
давай мы с тобою встретимся поздним вечером.
И звери сегодня будут стоять на холоде.
* * *
Кабы знать вперед все абы-кабы,
так со стороны всегда видней.
Постепенно отрастают жабры,
чтобы было легче в пене дней.
И глушить ночами зло и жадно
воду из под крана, как вино.
Бунт на корабле давно подавлен,
и нет смысла уходить на дно.
глубина
Это в детстве летом бежать к реке.
Как один хотел бы достать до дна,
а другой нёс удочки в кулачке,
третий думал: "Господи, глубина."
Так подземный ветер живет в метро,
так в любой компании ты один.
В полдень нет теней, но тебе темно.
Твоё имя – Лот, ты король глубин.
Надо мною ветер ведет волну.
Не хочу дышать, не могу уплыть.
Потому что падая в глубину,
остаётся только её любить.
* * *
"Как вы живете все эти годы"
– имя моё забудь.
Мир заплетается в хороводы,
путь выбирает путь.
Мир занимается богословьем,
славит в тебе себя.
Дроби раскалываются на доли,
жёлудь, земля, свинья.
Мир – это сеть орбитальных станций,
комплекс закрытых ран.
Сверху атлант разжимает пальцы.
Снизу рябит экран.
Еле заслышав родное имя,
перевернись глухим.
Будучи названым, будешь ими.
Будет не "имя" – "им".
Так я забуду второе имя
(первое потерять).
Мне говорили что ад – другие.
Только другие – я.
Король цветов
А пока здесь по водной глади скользит борей,
поднимая пушинки тополя с белых лилий,
с каждым шагом в пути становишься все смелей
отучаешься говорить "может быть" и "или":
от такой красоты вокруг неуместен торг.
От прошедшего дня под сердцем тоска и рези.
Так и ждешь, что на площадь выйдет король цветов
и протянет тебе таблетку от всех болезней.
Аленький цветок
А когда в разгаре лета
птицы станут петь,
щурясь от дневного света
можно подсмотреть
как плетет узор из трещин
сырость на домах.
Как бредут по дрёмам вещим
призраки в мехах,
тают на углу проспекта
и идут ко дну.
Как меняет небо летом
солнце на луну.
И, от этих знаний пьяный,
в ванне закричишь.
Не заметив, как упрямо
прорастает тишь,
прямо сквозь грудную клетку,
аленький цветок.
И уходит незаметно
прямо в водосток.
лучший из наших снов
Потому что не нужно больше ни есть, ни спать.
Ничего не имея, можно всё потерять.
Никогда не робея, можно остолбенеть,
наблюдая, как лето выгорело на треть.
Выгорало и выгорало, а ты не спал.
Круглосуточно вахта длилась, а под финал
кульминацию отменяли, и новый круг
приносил на закате золото и испуг,
приносил на рассвете липкий тревожный жар,
столь густой, что в него не мог залететь комар.
А когда, наконец, на тело спустился сон,
стало ясно, что он продлится до дна времен.
В этом сне мы дошли до берега. Пляж, залив.
Серый воздух горел и плавился объектив.
А когда наши ступни были уже в воде,
стало ясно, что быть беде, точно быть беде.
(Потому что по дну слоняются мертвецы.
Посмотри, как по дну слоняются мертвецы.
Молчаливые тени белые – быть беде –
опускаются на колени. Бредут в воде.)
...мы шагали под воду медленно, как в кино,
понимая, что выйти к берегу не дано,
понимая, что мы по броду не перейдём,
понимая, что мы их место сейчас займем.
Занимаем, и мертвецы терпеливо ждут.
Понимаем, что мы не дышим не пять минут,
а уже и не счесть какое число часов –
дорогая, ведь это лучший из наших снов!
(Потому что по дну залива – путь мертвецов.
Целой армии белых призрачных мертвецов.
Потому что нас мертвецы продолжают ждать.
Потому что совсем не больно здесь не дышать.)
Но любой самый крепкий сон пойдет к концу,
точно как ночь сменяет день, а зима – весну.
Только мы с тобой не увидимся в сентябре.
Потому что я до сих пор нахожусь в воде.
* * *
Ах, как же хорошо там, где нас нет!
Но я тебе открою свой секрет:
каким бы ни был путь, он будет верен.
Ведь лучше не придумано игры:
не вынося ни солнца, ни жары,
брести по пыльным улицам на Север.
А в зиму, стать прозрачным, словно лед
и, выходя курить на чёрный ход,
с зажатым кулаком потом вернуться.
Разжать ладонь а в ней – да нет не сон –
лимонница сидит и махаон,
и белые цветы по полу вьются.
капремонт
Чтобы я не сделала,
не уйдет тоска.
До утра мы резались
в дурака.
За окном вращается
шар земной
(это не касается
нас с тобой)
Жизнь идет с пророками
по мели.
(стены кособокие
зацвели)
А в шкафу не Нарния,
нафталин,
двери в понимание:
сплин, сплин, сплин!
Серый дождик капает
сквозь стекло:
зацветают лампы,
комод, трюмо.
Волны по паркету – эх,
от винта!
Солнышком прогретая,
так чиста
столь необходимая
нам вода.
С кораблями, минами,
с города...
Города проложат в ней
путь на дно.
Хорошо же в глубине,
так темно!
И никто, да полно те,
не поймет,
что случился в комнате
капремонт.
Что случился в комнате
штиль и шторм.
А любая комната
это дом.
колодцы, в которых совсем не вода
Потопи свою горечь и страхи свои,
чувства совести и стыда
в том колодце, что вырыт за краем земли.
Не вода в нём, ой, не вода.
Так хотел, чтобы дни твои были легки!
Чтобы светел быть путь всегда.
В пене дней и на дне самой быстрой реки
лишь вода тебя ждет, вода.
Почему ты пьянел от стакана воды?
Почему был чужим всегда?
Не смотри в тот колодец без крайней нужды.
Не вода там, нет, не вода.
Если в бездну смотреть, то однажды она
тоже станет смотреть в тебя.
Так колодцы тебя будут мучить во снах,
зазывая к себе, любя.
Так вставай рано утром, и, если ты смел,
отправляйся пешком туда,
где колодцы, в которых нет места воде.
Не вода там, нет, не вода.
К тем колодцам, в которых совсем не вода,
не вода, не вода.
* * *
Это они играют, а я молчу.
В фанты по выходным, в короля горы,
и в догони кирпич (значит, кирпичу
не повезло лежать под ногами) – пли!
Это они считают. Два на два – пять.
Я притворяюсь стулом, я жмусь к стене.
Я не хочу на улицу к ним играть,
как на войне – извне всё как на войне.
... снулые рыбы в солоде видят сон.
В яркие краски плавится барбарис.
Я – мимикрия. Комната – это дом.
Стены растут наверх, а фундамент – вниз.
Скоро наступит холод, случится снег,
бледный, как будто я умерла вчера.
Как снегопад повалится из-под век,
если мне вдруг понравится их игра.
* * *
И ни имени знать, ни отчества,
где чужие и кто свои.
Эта осень уже не кончится,
будут вечно дрожать нули –
так подмышкой сжимает градусник
небо цвета полярной тьмы.
Где-то в космосе мерзнет парусник,
а в каюте ночуем мы.
* * *
Уже не выйдешь без пальто.
Здесь разбирают шапито
и оставляют на земле одни газеты.
Теперь здесь всё не так, не то.
Уедет цирк, а ты – никто
в таком количестве вопросов без ответов.
О чём теперь нам пировать?
Как не рождаться, а рождать?
Куда ушло твоё двадцать шестое лето?
Всё вспоминать – опять, опять.
И на кого теперь пенять
за недостаток красоты и даже света,
тепла руки среди машин,
розеток, штепселей и спин,
покрытых сеткой проводов,
лишенных цвета,
футуристических картин
где ты один среди руин
и в Антарктиде между льдин
лежит ракета.
* * *
Мне класс продолжает сниться,
мерещиться наяву.
Мне нечему в нём учиться,
Я больше здесь не живу.
Я больше так не играю.
Мне не опротивел свет,
но грязные кружки с чаем
и фантики от конфет!
И правда на дне бутылки,
О чем нам здесь пировать?
Перформанс идет в Бутырке!
С "секретиками" тетрадь,
забытая на продленке
лет двадцать тому назад.
И неба осколок тонкий,
и мой персональный ад.
* * *
А если я выбрал дорогу не ту,
я буду солдат. Я стоять на посту.
Мой рот на замок руки в бок ну а голову
ниже.
Надеясь заметить какой-нибудь знак,
из зеркала смотрит с испугом дурак.
И я ничего, ничего, ничего там другого
не вижу.
Мне хочется кинуться наземь и лечь,
в тот день где не будет событий и встреч.
А голову, голову, голову с плеч
отрубите.
Жизнь очень длинна, ну а мир очень стар.
Недобрые песни поёт минотавр
в разрушенном выжженом полном туристами
Крите.
Мне хочется дернуть быка за рога.
Мне хочется, чтобы замерзла река
и чтобы вода в ней была ни соленой, ни пресной.
И чтобы вообще там была не вода
то, что происходит в финале всегда
Всё там подо льдом в темноте зарождается
песней.
* * *
Всё, что могло гореть, обратилось в дым.
Воздух в котором нет никаких изъянов.
Небо подчас бывает таким большим,
что иногда становится даже странно.
Все, кто умел летать, подались на юг.
В город пришли зубастые злые птицы
на зиму. Дверь в прихожую хлопнет вдруг
космос, который снова спешит случится.
* * *
Тополиный пух превращался вдруг в тополиный снег.
За рекой костёр поднимался в дым, растворялся в смог.
А потом закат – полумраку брат – остывал в траве.
А на корабле космонавт к земле чувствовал тепло.
Посмотрели вверх, посмотрели в высь в тихий звездопад:
до рассвета час, до рассвета день, до рассвета век.
Не дурная тень над землею, нет, это божий мрак,
это космонавт нас поцеловал прямо сквозь стекло.
Мы его поймём, мы в траве найдем старый космолёт,
а потом когда-нибудь неожиданно станем им.
Но пока он пьёт, продолжая медленно свой полет,
не замечен в небе, никем не видим, непобедим.
* * *
.. не надо снега, будем жечь мосты.
Он говорит с чудовищем на "ты".
Он говорит почти как с человеком.
... ну пощади, пожа..., ну пощади!
Одни мосты остались позади.
И КПП, и вахта впереди.
Зима опять, конечно, будет черной.
... вот вахта длится, Герман, карты дай.
Я ненави..., не вижу слово "рай",
как апогей статических утопий.
В моих краях мне запрещен протест.
Не влез в контекст – ни в огород, ни в лес.
Не надо слёз, не надо делать срез:
здесь всё что есть – болота, или топи.
Ну пожалей! Ну помо..., пожалей
За сад костей, за лес среди камней.
Тебе видней, конечно же, видней.
Я человек, чума моя, не овощ.
Из всех путей один не выбирай,
далекий край чумной далекий край,
в мой скорбный дом мой караван-сарай
не заходи, не предлагай мне помощь.
внешние храмы
А у тебя бывали сны,
где ты во внешние миры
всем телом рвешься?
Ты смотришь на восход луны?
Ты знаешь правила игры?
Ты потому здесь допоздна
не остаёшься?
Над нами небо, но постой
и под тобой и подо мной
земля, а дальше под землей
всё тоже небо, что над нами. Это двери.
Там внешний мир, там внешний храм.
Там поклоняются богам
иным не то, чтобы по сути, но по вере.
Вернее, вера, это там,
где люди ходят к берегам
такой далёкой в этом космосе планеты.
А здесь есть "я" и это всё:
нет "мой", "твоё" или "моё".
Я – это космос безголосый и раздетый.
А тот, кто космос сотворил,
становится тобой же, мир
есть всё и ничего одновременно.
Я это чувствую сейчас.
Я здесь, где нет меня и вас,
есть небо как иконостас
такой недосягаемой Вселенной.
* * *
Ничего, ничего не будет уже по-старому.
Мы оденемся по погоде во всё приличное.
Не мечтая о большем, будем стремится к малому.
Это станет привычно, медленно, и обычно, и
вдруг окажется, что при встрече друг другу нечего.
Ни о чём. Все объятья строго по расписанию.
Населенье Земли все шире, бесчеловечнее.
Но корриды не удивляют быков в Испании.
* * *
"Как вы живете все эти годы"
– имя моё забудь.
Мир заплетается в хороводы,
путь выбирает путь.
Мир занимается богословьем,
славит в тебе себя.
Дроби раскалываются на доли,
жёлудь, земля, свинья.
Мир – это сеть орбитальных станций,
комплекс закрытых ран.
Сверху атлант разжимает пальцы.
Снизу рябит экран.
Еле заслышав родное имя,
перевернись глухим.
Будучи названым, будешь ими.
Будет не "имя" – "им".
Так я забуду второе имя
(первое потерять).
Мне говорили что ад – другие.
Только другие – я.
* * *
В городе все дома неразрывно связаны
общим секретом: будет полярной ночь.
Трещины на фасадах струятся вязями
и уползают по переулкам прочь.
Маленький мальчик, каждую ночь рифмующий
кровь и любовь, чтобы было нескучно жить.
Где-нибудь в бесконечно далеком будущем
я обещаю очень его любить.
* * *
Тихие звери спят в неглубоких норах,
дети играют листьями во дворе.
Мой капитан, у нас отсырел весь порох,
будет ли наступление в декабре?
В доме хранятся камни в чугунных клетках,
а за окном бесцветный немой салют:
тени от птичьих крыльев на мокрых ветках.
Мой капитан, мы с вами надолго - тут?
Время остановилось, и на Дворцовой
вдоль по стене семнадцатый бродит год.
Мой капитан пехота уже готова,
как ей пройти по улице в гололед?
Мой капитан, давно мы уже не люди?
правда ли что вы больше не человек?
А новый год, а праздник - его не будет?
Нам, только лично нам будет падать снег.
* * *
Вечность детская краткосрочная,
вечность детская так легка.
Мальчик маленький смотрит ночью, как
звезды падают с потолка.
Разжигается ночь упрямая,
и пока мальчик видит сны,
Атлантиды на дно не канули
и Помпеи не сожжены:
Есть в запасе тугое время, и
по ночам происходит рост.
Музыканты идут из Бремена,
кот и пёс, лапы, уши, хвост.
Дети тихо идут из Гамельна,
колыбельная-колыбель.
Всё про то, как бы сделать правильно.
Всё про то, как открыть бы дверь.
Каждый сын из стиха Ахматовой
сероглазого короля.
И для каждого гладью матовой
расстилаются вширь поля.
Только время не просто линия
время есть коридор кругов.
Разрастаются в лёгких лилии,
сны меняют границы снов.
Это просто ловушки времени,
и не скажешь ему "постой":
Тот, в котором мы так уверены,
незнакомец уже, чужой.
И, в отсутствии сна и веры, он
задыхается от стыда.
Смотрит ночью глазами серыми
в затонувшие города.
Комментариев нет:
Отправить комментарий