СТИХИ 2013

* * *

Идёшь домой, несёшь статьи в колонку,
а между тем в душе – девятый вал.
И надо в одиночку из обломков
к утру построить новый Тадж-Махал.

Есть люди как сильнейшие магниты,
им лёгок путь, дорога их светла.
И хочется сказать им: "Помогите",
но говоришь: "Здоро́во, как дела?"


* * *

С утра варили вересковый мёд.
Годо ушёл и больше не придёт.
Залез на антресоль Чеширский кот.
На море зреет ледяное сало.

Раскинь Таро – повесится дурак.
На горке соловьём лопочет рак
и это не скажу, что добрый знак,
скорее – аудит в конце квартала.

На кухне пьяный Шляпник пьёт чифир.
Уже давно кастрирован Чешир.
Твоё письмо зачитано до дыр.
Но это, в общем, не твои заботы:

для северных народов бойня – рай.
Мой дом для многих караван-сарай.
У Шляпника закончился весь чай,
и по проспекту бродят бармаглоты.


* * *

Как же эту тётку звали, географию вела?
Тусовались на развале, прогуляли, все дела.
Признавались в вечной дружбе. Вот тогда пойди пойми:
никому никто не нужен. Были вредными детьми.

Ты жених, а я невеста. Вырастем – возьмём кота.
Обжимались по подъездам, раз квартира занята.
"Дважды два равно четыре", а потом прочли, что пять.
Вот живёшь один в квартире, кто ж тогда мешает спать?

Ели шоколад без спроса, и потом ругала мать.
Седативные колёса утром не забудь принять.
Как в подкорке вспыхнет спичка: вспомнишь, как её зовут,
старую географичку. А она лежит в гробу.

* * *
Эта река начинается с ручейка.
Дверь без порога, ручки и без глазка.
Ты отрываешь крылышки мотылька.
Время идёт, за стенкой течёт река.
Как мне сказать тебе "Уходи. Пока".
Я же без языка.

Что тебе подарить, раз пуста сума?
Вот ведь какое горюшко от ума:
это на нас по полюшку прёт зима,
это чума и тьма, и вагон дерьма,
это мы брать не станем и задарма.
Видишь ли, я нема.

Нет, не река, пока ещё ручеёк.
А у окна засушенный мотылёк
Луч из осенней тучи его поджег.
Кто-то глядит на нас сквозь дверной глазок.
Кто-то молчит и знает нас назубок.
Думаю, это Бог.

* * *
Ну а главное всё-таки в жизни – люди.
С ними много проблем, отрицать не будем:
умирают, уходят, впадают в кому,
или – делают вид, что едва знакомы.
В общем, рвётся всегда в основном где тонко.
У меня под простынкой лежит клеенка,
потому что под утро приходит ужас
оттого, что никто никому не нужен.

Со своим "Не могу, не хочу" – иди ты,
я свяжу тебе тёплый и мягкий свитер.
Он от злого словца, от свинца и пули
защищает отлично, – надень и в улей
человечий ступай, то есть, в муравейник,
между миром и богом живой посредник.
Будешь главной звездой на любом концерте.

И не думай, не думай вообще о смерти.

* * *
Пожалуйста, не надо революций,
дешёвых истин стоимостью в грош.
Приходишь в дом, в котором все смеются
и вдохновенно с выраженьем врёшь

о том, как словом можно двигать горы,
и что вдвоём – не страшно умирать.
Что можно написать по новой Тору
и два Завета, сдать потом в печать.

Я тоже ночевала в этом доме,
пила вино и ела сыр, и хлеб.
Всё хорошо, всё выносимо. Кроме
того, что это нет, не дом,
но склеп.

* * *
Всюду, насколько хватает взгляда,
город-музей под открытым небом.
Мне не хватает идущих рядом,
как не хватает воды и хлеба.

По симпатическому закону,
где за похожим идёт похожий,
я прохожу под пустым балконом,
к влажной стене прижимаясь кожей

и превращаюсь в узор решётки,
в трещину в камне, в кусок гранита,
в хлеба осьмушку и стопку водки
возле Смоленки на старых плитах.

* * *
Чувствуя себя весьма неловко:
форт не взят и песенка не спета,
выйдешь на ненужной остановке
и пройдёшь дворами вдоль проспекта.

Ветер мнёт ошмётки целлофана,
от погоды мокнут даже спички
в глубине тяжёлого кармана,
что неимоверно прозаично.

И спросил бы, только где взять ясень,
чтобы было всё как в старой песне:
мир, который должен быть прекрасен
может быть настолько бесполезен?

И идёшь домой походкой фавна,
если фавны знают чувство грусти.
Всё пройдёт, а это – и подавно.
Отболит, отколется, отпустит.

* * *
Ни лучше, ни хуже, а как и прежде.
Завидуешь тем, кто разбит на пары.
И верные вера-любовь-надежда
в тебе вымирают, как динозавры.

Слегка подвываешь: ну где вы, братцы?
Пытаешься жизни дать телом взятку,
она не берёт, с нею не связаться:
мобильный всё тот же, не та зарядка.

Ты не понимаешь куда и кто ты,
зачем ты, и где ты, и где взять силы.
Как будто бы дали диплом пилота,
хотя пилотировать – не учили.

* * *
Спят паромы, спит Аврора,
ждём как грома ревизора,
как спасенья ждём Годо,
воскренья. Но никто

не придёт к нам, это ясно.
Тени в окнах, спящий Красин
и преломленны мосты.
В тёмном доме спишь и ты

и не знаешь, и не видишь,
что никто к нам не придёт.
Я перехожу на идиш
и смотрю на небосвод.

Мне не больно и не страшно,
рядом нету никого.
По Неве проходят баржи.
Я молюсь Мари Лаво.

* * *
от недостатка сил бьющего наповал
сам себя схоронил сам себя откопал
сам себя оживил на глубине темно
камни вода и ил дремлет речное дно

воды идут сквозь ткань время идёт сквозь сон
это такая казнь это когда влюблён
в каждый светящий луч в каждого на земле
переживи не мучь водоросль по скуле

перевари и плюнь воду из лёгких вынь
тысячи долгих лун и вековую стынь
приобретает тот кто в маяте в борьбе
– слёзы вода и пот – топит себя в себе.

* * *
Я смотрю бессюжетное порно,
ожидая счастливый конец.
Сам себе не пойму, то ли кровный,
то ли классовый враг, я - вельтшмерц.

Я пишу "пожалейте чудовищ"
на соседском хрустящем белье.
Я нарезанный в кубики овощ,
заготовка в салат оливье.

Год уходит, за ним будет новый,
но ко мне он, боюсь, не придёт:
я живу в двух шагах от Дворцовой
и здесь вечный семнадцатый год.

 
пластилин

мы писали, вы читали, наши пальчики устали
пластилиновые руки да из спичичек зрачки
тили-тили, трали-вали, утоления печали
нам с тобой увы не будет утоления тоски

трали-вали тили-тили, мы бы жили не тужили
всё одно лежать в коробке где потёрлись уголки
а когда придёт продлёнка, пальцы в клее и в зелёнке
слепят нам такие формы позавидует Дали

спичковатыми глазами наблюдаем за дитями
раз – слепили двух уродцев, два – и детки подросли
три – и вымахали детки, завернули нас в газетку
мы в коробке как в колодце, посмотри ну посмотри

налепили ручек-ножек, мама папа это ёжик
ты сынок совсем придурок, с пластилином в тридцать лет.

* * * 

В тёмной лодке по тёмной Неве,
в тёмной лодке, гнилой, деревянной
словно жнеческий серп по траве
мы плывём. Как кораблики в ванной.

От хулы, от беды, от молвы,
от ошибок былых и грядущих
словно серп по колосьям травы
уплываем, и месяца лучик

освещает наш сумрачный путь.
Отчего нас, живых, схоронили?
Месяц-серп, мы плывём, ну и пусть
вам расскажет Нева, что мы были.


* * * 

Можжевельник цветёт, можжевельник!
Как здесь холодно будет в Сочельник.
Как же трудно с утра в понедельник
отличить: где кошмар, а где явь.

А у лета вспороли грудину,
Сердце вынули, нет, сердцевину.
В этот день ровно наполовину
лето кончилось. Тоненький сплав

Серебра у девчонки на шее,
вот была бы она ворожеей –
помогла бы. А я не посмею.
Мне ли думать, кто прав – кто не прав.


* * *

За тобою идёт вразвалочку
белоглазое, безъязыкое
чувство. Шаркает. Ноги-палочки.
Догоняет, глумится, выкает.

Ты не трус (видишь – в небе всполохи?)
Ты герой, как в советском мультике
О тигрёнке и о подсолнухе
(реже – о поросёнке Фунтике).

С этим миром ты с детства выкаешь.
А потом, сквозь ночную тишь
белоглазое, безъязыкое
чувство смотрит, как ты не спишь.


* * *

Спи под дождь на старом чердаке,
замерзай, и понемногу осень
запускай под кожу, налегке
проживай минуты. Нет, не спросят,

даже не заметят, что озяб,
голос, как и сердце, застудили.
Не помогут ни хорей, ни ямб,
и звезда на дедовом мундире

осветить не сможет эту стынь.
Чтобы ты ни делал – будет мало.
То, какой должна была стать жизнь
жизнь не стала.


* * *

О простоте – смотри, куда уж проще:
деревья, сад, за садом – отчий дом,
за домом – лес, берёзовая роща
и будка с охромевшим старым псом.

Стоишь и ждёшь мучительно восхода,
ещё больней произнести "люблю".
В чужом саду без выхода и входа
рябина поспевает к ноябрю.

* * *

Чем выше стул – тем хуже будет падать.
закрой глаза, представь: какой-то месяц –
столетний дождь польётся, будет слякоть,
одежда будет очень много весить.

Ты забываешь, что такое робость.
не помнишь дня, когда бывало лучше
А так – толчёк в невидимую пропасть,
лишь попроси, и ты его получишь.


* * *

Ты держишься за сломанные ветки,
за ругань с выпивающей соседкой,
за каждого, кто вдруг тебя захочет,
в тебе особо не нуждаясь, впрочем.

Звонит родня и спрашивает, где ты.
А у тебя на это нет ответа,
ведь не ответишь: "я ни там, ни тут."
Печальных и потерянных не ждут. 

* * *

Всё вокруг идёт своим чередом:
луч, который тянется до двери,
сплин, который хочет стать вещим сном,
страх, который давит нас изнутри.
Двор, в котором дворник собаку бьёт,
дом, в котором красного нет угла.

И только луна, включая автопилот,
висит над землёй, отчаянна и светла.

* * *

Помнишь, на каникулах ездили на дачу?

В поле шла я с книгами, сказки и задачник.
А теперь без отпуска год, ещё два года.
В офис вход по пропуску. Скверная погода
за окном, и к морю я маму посылаю.
Я внутри вся полая, может быть, пустая.
Но по старой памяти, по тебе, по школе
выберу когда-нибудь остановку в поле.
Выйду в тонком платьице с первой снежной ватой.
Если кто не спрячется – я не виновата.

Доктор Лектер

Пересчитав стада овец, ты чувствуешь, что ты мертвец.
Но вот и утро наконец приходит в одночасье,
в затылок дышит ветерком, скрипит дверями на балкон.
Пойми всего один закон и будет тебе счастье,

простой закон: кто смел – тот съел, а кто умён - остался цел.
И если Эрос не удел – благословен Танатос:
в глубинах комнаты, как кит, ты притаился, худ, небрит.
А на балконе смерть стоит, когтиста и перната.

Она с тобою говорит,а ты грешишь на свой бронхит
и продолжаешь делать вид, что за балконом лето.
А помнишь, летом, между дач мы хоронили в речке мяч?
И если нам и нужен врач то только доктор Лектер.
Харон

Мне уже не услышать: "Здравствуй, ну я пришёл".
День до сухого выжат, вытоптан в порошок,
и череда обрядов свадеб и похорон
травит меня, как ядом – на, забирай, Харон.
Плотность потока, дробность преобразуют день,
и по мгновенью ока я превращаюсь в тень,
в контур предмета, в мебель, в серый осенний луч,
в кости скелета, в стебель, в клок ошалевших туч, –
нет, не очеловечить, так же как не помочь.
Время – оно не лечит. День переходит в ночь. 

* * *

 Я ощущаю мир мёртвых и мир живых
одновременно, мне трудно даётся стих,
даже слова - едва разбираюсь в них -
еле плетутся в мире глухонемых

Верила: справлюсь с голосом - слишком тих
голос во-первых вышел, а во-вторых
в мире слепых, хромых, в мире псих.больных
думала буду колосом – вышел жмых. 

* * * 

Милая, где гуляла ты, как дела?
Всеми кругами ада ходила-шла?
Яд на конце иглы, но в яйце – игла:
допинга нет. А ряса тебе мала,

мало того – стал мал головной платок:
столько грешила, что не войти в чертог
райский во веки майский, где добрый бог.
Каждому по заслугам. Мотай свой срок. 

* * *

Стёрлись все понятия о добре и зле.
Двери восприятия выжжены, в золе
смотрит так пристыжено, хоть и нет глазниц,
ангел не хранивший мой. Падай, падай ниц.

Кушай эту кровушку, печень тоже ешь,
то была я вдовушкой – нынче просто вещь.
Нечего кривится, тут не за что прощать
звать врачей, милицию, братьев старших, мать:

мы же виноватые сами и во всём.
Плюйся красной ватою, рви из горла ком.
Ничего не стыдно мне. Столько долгих лет
самое обидное: жизни края нет –

затянулась драмами, не идёт финал.
Управляет парами адский карнавал. 

* * *

Замри, умри, воскресни.
Пролейся тихой песней.
Здесь кто-то неизвестный
с тобою рядом спит,

не слышит, громко дышит.
На видео в Париже
последним в мире танго
кончается кино.

Замри же, самозванка
и утром спозаранку
не тронь дверную планку –
уйди через окно. 

Стена

Замурованная в стену
я стою, и пухнут вены
на запястьях – только руки
между кирпичей торчат.

Нет стене конца и края.
Я руками загребаю
пустоту, кричат старухи,
плачет кто-то из ребят.

Слышу я шаги, любимый,
что же ты проходишь мимо?
Если вытащить не можешь,
просто руку протяни.

Не внутри и не снаружи –
за стеной. Бывает – хуже?
Ну, не ной, на что похоже
это и чему сродни?

Ты один, и я одна.
И кирпичная стена.

* * *

На остановке заброшенной или
в доме, который давно не топили,
перезимуй всю полярную ночь.
Вряд ли тебе кто-то сможет помочь.

Чтобы молчать, как молчит город Припять,
чтобы ни слова из горла не выбить,
чтобы не вырвался вопль и лай,
снега пригоршню, зажмурясь, глотай –

молча, не бойся ни зверя, ни беса,
скрипа чердачного, зимнего леса,
шорохов кладбища, местных чертей.
Бойся людей. Бойся только людей.

Почти что человек

Дом стоял – не стало дома.
Город впал в хмельную кому.
Я хотела по-другому,
я хотела как у всех.

Только шиш – молчишь и плачешь.
Нерешаема задача.
Город выглядит иначе,
капли улетают вверх.

Трёшь культёй зудящей веки,
мы с тобой не человеки,
мы – бездомные калеки.
Нам бы в цирке выступать:

ни души, ни рук, ни ножек
ни лица, а только рожа.
Капли вверх летят, похоже
время повернулось вспять

и ползёт себе по кругу.
А у нас с тобой порука:
мы ведь сгинем друг без друга.
Мы почти что человек

целый из двоих калек.

Полено

В декабре все кошмары окажутся снами вещими.
Изо рта клубы пара, по коже мурашки, трещины –
кожа станет корой, ты – деревом, нет, поленом,
что случится с тобой – давно оно шло рефреном.

Ни корней, ни ветвей, непригодное для растопки.
А она говорит: "Согрей меня". Идиотка.

  

Поедатель грехов

Поедатель грехов — человек, который в ходе особого ритуала, проводимого перед похоронами, съедает лежащий на груди покойника кусок хлеба, тем самым забирая себе его грехи.

 I

Приходила ли к вам когда-нибудь ваша смерть?
Наклонялась ли, заставляла в глаза смотреть?
Скольких вы схоронили, плача и не крича,
опираясь о двери и не находя плеча?

Вот у каждого в детстве точно была мечта,
ну а та, кем я стала, той мечте не чета:
очень старую бабу вижу я в зеркалах,
запираю себя во всех четырёх стенах.

Из предавших меня получится целый штат.
Моя жизнь давно объявила мне шах и мат.
Разменяла себя на сотню чужих проблем
Страхов, споров и боли, да, я проблемы ем,

а потом – тебя нет, не надо. Ну, уходи. –
мне достаточно просто взгляда. И боль в груди
разрастается комом, жалит и сводит грудь
и желанье: чужими бедами блевонуть.

II

Все уснули, и только Таня опять не спит,
продолжает лежать, старается сделать вид,
что она ещё может всё это выносить,
что с реальностью есть контакт сообщенье, нить;

а когда все уснули – я босиком во двор
на мороз. От себя не деться, и прут из пор
нет, конечно, не перья, – прут колоски, трава:
я чудовище, я всегда во всём не права.

III

Одиночество – это холод могильных плит.
Из предавших меня – хоть город. Не говорит
со мной и не слышит, не хочет Бог.
Я гожусь по большому счёту для ловли блох,

Я нужна, чтобы отогреться, вперёд пойти.
У меня же нет сердца. Господи, на пути
пусть у тех, кто уходит, будет всё хорошо
выносимо и просто. Надо же, снег пошёл.

IV

Я пустое, пустое место, я – пустота
и нормальному человеку я не чета.
Пожиратель, я – поедатель чужих грехов.
Пообедал и до свидания, будь здоров. 

 Собачья свадьба

– Если б знал: упаду – стелил бы не сеном – пухом,
если б знал, что вхожу не в дом, а в руины – вышел б.
А она мне была практически лучшим другом,
показалось: вдвоём подняться нам проще выше.
Что друг другу помочь согреться – чего уж проще?
А ей руку дай – так она её не отпустит.
Ну скажи, я не прав был разве, всесильный Отче?
И за что мне плита могильная этой грусти?

  –"Не ходи в теремок, ибо терем на курьих лапах".
Где я раньше была – так ведь вроде ничто не скрыла,
ибо знал, что товар подпорчен, что мёртвый запах,
что риелоторы отказались, – ну, было? – было.
Что теперь уже, поздно, что все мои мытарства,
по сравнению с тем, что в мире вокруг творится.
Принимаю подчас религию как лекарство.
"Никогда не давай надежду самоубийцам".

–  . . .  я когда выходил из комнаты – каменела,
и глаза у неё несчастней побитой шавки,
и не раз, и не два – всё время, ну разве дело?
Что ей, мёртвой, мои логические припарки?
Я срывался и говорил ей: "Уйди, паскуда",
нет, я вру, я молчал, без слов она понимала,
говорю ж, как собака. Я не бежал оттуда
потому что она страдала итак немало.

 – . . . я прекрасно могу и – без, не лукавлю – правда,
для меня на земле и с ним не хватает места.
У меня в голове грохочат лавины ада,
Всё равно я бы не смогла быть ему невестой.
Изначально он был роднее отца и брата.
Как собака ему лизала порезы, раны
и они заживали под слоем стерильной ваты.
А потом он увидел вдруг все мои изъяны.

 – . . . говорю: у меня есть жизнь, есть другие бабы,
ремесло и работа, прочее. Я с системой
не имею привычки драться, мои масштабы
куда больше – я строю новые теоремы.
Говорю – а она в ответ мне молчит и плачет,
и не может уйти. Остаться не может – тоже.
Это что же за жизнь такая, почти собачья?
Ну скажи, чем я прогневил тебя, добрый Боже?

 – . . . он во всём абсолютно прав, я ни слова – против,
мы друг другу никто, какое имею право?
У него от меня бывают припадки злости.
Я всегда всё что порчу – порчу навек, на славу.
и за здравье начав, закончили серым прахом,
я по новой начать хотела бы всё иначе.
Что теперь уже, поздно, все эти охи-ахи
если жизнь изуверским комом сплелась собачьим.  

* * *

Снились роды, и из крана
шла солёная вода.
Я проснулась очень рано.
Досчитав пять раз до ста,

примирив во время счёта
этот мир с самой собой -
опоздала на работу
и прикинулась больной.

Мне поверили. Начальник
не заметил. Но когда
набирала воду в чайник,
шла солёная вода.

* * * 

От чего ты этой ночью так печален?
Посмотри как плачут каменные львы,
как над ними пролетают в небе чайки,
почему-то пахнет морем от Невы.

Мы – не рыцари без страха и упрёка,
четверть века – это очень долгий срок.
Понимаешь, мы тотально одиноки
потому лишь, что читаем между строк.

Этот мир прозвали лучшим из возможных
Даже если впереди сплошная жуть.
А глухие стуки прямо из-под кожи:
это чайки изнутри мне долбят грудь.

* * * 

Гости уходят, уносят с собой уют.
Грязные кружки тянутся под струю.
Капля за каплей улыбка стекает с губ.
В кухне остались двое: вот ты, вот – труп
твой. Вы вдвоём с ним целое существо
(по крайней мере, видит так большинство).
В мире сейчас так так тихо, что слышно сквозь
стены, как бог вращает земную ось.

* * * 

Три сотни лет здесь льёт холодный дождь,
расстреливает, ранит и калечит.
Стою и мокну. "Эй, чего ты ждёшь?" -
я жду родные пасмурные плечи,

я жду сутулую фигуру под дождём.
Я десять лет стою на остановке,
дышу, как рыба, пересохшим ртом
и слышу смех ехидный из ментовки.

Я перепутала где вымысел, где явь.
Я побывала в тюрьмах и больницах.
Прости меня, спаси и не оставь,
великая Магдальская Блудница.

* * * 

Я выбираю лучшую из дорог.
В городе очень душно: то пыль, то смог,
в городе очень вязко: колонны, львы.
Нужно содрать повязку, и вынуть швы -

пусть разойдётся белый пустой живот
и засияет свет из него, вот-вот
я превращусь в хранителя маяка
или в маяк, что виден издалека.

В Невский проспект врасту белым маяком
ты понимаешь, что будет здесь потом?

Значит, отступит пыль, и отступит зной.
Море, большое море придёт за мной.

* * *

Небо, небо - решето.
Если всё не так, не то,
если не придёт Годо -
что ты будешь делать?

За душою – ни гроша.
Что застыла, не дыша?
Да и вся твоя душа -
это просто мелочь.

Стой в дурацком колпаке,
наблюдай, как по реке
проплывают налегке
корабли и баржи.

За спиною – пустота,
запах моря, тень креста.
Досчитай сто раз до ста

(Господи как страшно.)

* * * 

Это совсем не конец пути,
это только его начало.
Ты понимал, что пора идти.
От тебя оставалось мало.

Что не спасут ни отец, ни мать,
ни золочёный крестик.
Ты понимал, что пора бежать
чтоб устоять на месте.

Ты засыпаешь и видишь: снег
падает в райских кущах.
Богово – богу. Ты человек
лучший, из всех живущих.

Репетиция

Что ты смотришь взглядом диким?

Коль могла б - кричала криком,

воздух в лёгкие б - завыла,

девка бледнолицая.

Сколько страха, сколько боли,

сколько горя и неволи

в этой жизни уже было -

это репетиция.

* * *

....и только мы с тобою знаем:
не тополиный пух, а пепел
летит по городу: обломки,
зола, руины, город стёрт.

Хоть крошкой Цахесом, хоть Каем
зовись – ты будешь свят и светел.
Сиди, считай себя подонком,
но вздрогнув, помни: кто-то ждёт. 

* * * 

 Я не понимаю, кто кричит:
мир вокруг, а может это я?
Под окном милиция, врачи,
за дверьми - соседи и семья.

Стены с каждым криком всё сильней
давят мне на вспаханную грудь.
Не боюсь соседей и врачей,
я боюсь банального – вдохнуть

потому что в воздухе – озон,
потому что в воздухе – беда.
Постепенно переходит в стон,
сипнет крик. Из вен течёт вода,

чистые, солёные ручьи.
Ну же, раз два три четыре пять,
ну же не дыши, ну, замолчи,
онемей, ведь людям надо спать. 

* * * 

Мы очень глубоко пускаем корни,
не в землю, а в других живых людей.
А корни обрубают – это больно:
течёт смола, как слёзы или клей

тягучий, ядовитый, самый крепкий.
Но нас, разбитых, это не спасёт.
Мы тянемся друг к другу - руки-ветки,
но с места не сойти ни вплавь, ни вброд.

Мы думаем о том, что мы деревья,
а остальные – чурки или пни.
Нам нет прощенья так же, как спасенья.
Темней полярной ночи наши дни.

Лишь слёзы поливают нашу почву,
мы - плакальщики: плачем о себе.
Бессонной, словно день полярный, ночью
нам с места не сойти рука в руке.

Мы самые чудовищные звери,
мы – люди. Ну а вы чего хотели? 

пена дней

каждый мой день - это искусство
выживания в самой себе.
Н. Ямакова

По берёзам рябь, утром – вещий сон,
маленький Варяг – старенький балкон.
Небо всё темней, днём пойдут дожди.
Здравствуй, пена дней. Жизнь не пережди,

Нет, не пережди, да, не переждать,
жизнь не пережить, слов не переврать.
Дети ли отцов и отцы детей
утром слышат зов тысячи смертей.

Днём им снова в бой, днём их ждут бои
со своей бедой да с гнильём внутри. 

* * *

Нам осталось очень мало
Чтобы я не рифмовала
Циферблат устало мечет
Бисер мелкий и святой.

Лучше временною сводкой
Приходи пешком и с водкой
Я пойду к тебе навстречу
В старом шерстяном пальто.

* * *

Что с тобой стало, что с тобой стало,
что с тобой стало, друг?
Я рисовала. Мало по малу

линии вышли в круг.

Дверью железной, гулкою бездной
отгородился вдруг.
И бесполезны все мои песни,
жить тебе недосуг

Вымыть бы спину, пахну как псина,
очень мешают спать
меж позвонками лезут ростками
пара зубцов, штук пять

или пятнадцать, мне же не двадцать
я динозавр, я
вся костенею, хуже Кащея.

Кто же моя семья?


* * *

я звонил, чтобы просто услышать голос
А. Васильев

Звоню тебе из телефона-автомата,
звоню с мобильников чужих, с чужих домашних,
под скрипку из окна, под крики матом.
Звоню, не думая о том, что будет дальше.

И это "дальше" наступает, как похмелье
тяжёлое и - нет, неотвратимо -
гудки идут, за ними дни, недели.
Мне кажется, прошли лета и зимы.

Другой конец страны, чужая суша.
Чужие кухня, стулья, койка, спальня.
и с каждым днём становится всё хуже.
Ответь: "Алло. Ну здравствуй. Всё нормально."

* * *

Два светлых тёплых тела лежат на сквозняке.
И миру нету дела, что спят рука в руке
два грустных человека, на улице рассвет.
Им слышно рядом реку, им очень много лет,
совсем уже не дети. Визжащий телефон.
Сегодня на рассвете – хоть Цезарь, хоть ОМОН, –
я глажу эти руки, и мира больше нет.
От боли, не от скуки. От рук исходит свет.
На мне мой крестик жжётся, а твой к тебе привык.
Сквозняк и светит солнце. Во мне заснул мой крик.


* * * 

Наступая на старые грабли своей загорелою голой ногой,
успеваешь подумать короткую мысль, состоящую только из "ой".
И идёшь себе дальше тянуть свои жилы и вместо верёвки бросать
для того кто в болоте, кто будет Шалтаем, ты вся – королевская рать.
Это лето проходит как стоны похмелья под график с семи до семи.
Ты не знаешь, какой день недели сегодня, ты даже не видишь семьи.
От тебя не осталось почти ничего, через грабли бежишь во всю прыть.
Сатанеет усталость, качает реальность, и крепнет желание жить.


* * *

Почему всё так красиво
в долю сотую до взрыва?
Почему всё так жестоко,
даже если нет войны?

Я за всё тебя простила,
вот расписка: пруд и вилы.
Смотрит кто-то волоокий
из воды мне прямо в сны.

Это крик со дна колодца,
это кожа моя жжётся,
это очень злое солнце
собирает летом дань –

я прекрасно это знаю.
Я больна, ты – невменяем.
Мы дошли почти до края.
Умоляю: перестань.


Пат

Меньше думай, больше делай.
Вся любовь – движенье тел.
на асфальте белым мелом –
глупость. Что же ты хотел?

Уходить – так по английски
оставаться – так совсем.
СМСки, переписки – для чего,
верней – зачем?

Мы не дети, не подростки,
слышишь, тикают часы?
Видишь, белые полоски
вдоль до взлётной полосы? –

Это, друг мой, улетает
самолётик в Ленинград,
бьёт крылами. Больно, знаю,
ты не счастлив и не рад.

Эта партия продлится
через добрый русский мат.
А пока что – хватит злиться –
на доске я вижу пат*.

* в шахматной игре такое положение короля, 

когда ходить можно только им одним, а ему ходить некуда 



* * *

 И я хотела бы сказать, что будет лучше,
что свистнет рак на горке, а враги
конечно, сдохнут. Что корабль увидит сушу.
И что любые размыкаются круги.

Закрой глаза, затем внимательно послушай:
мы просыпаемся с тобою на заре,
рука в руке, ну а душа, конечно, в душу
и тополиный пух летает в сентябре.

* * *

Ты понимаешь: время – мельница,

нет, – мясорубка. Мы в ней мелемся.
Ты дожидаешься трамвая, вся
вселенная молчит в ответ.

Вокруг дома - шедевры зодчества.
А ты кричишь от одиночества,
домой приходишь, разуваешься
и сразу выключаешь свет.

* * *

Как будто мы живём в метро
и никогда не видим света.
Читаем схему, как Таро,
но мы накладываем вето

на разговоры о себе,
о тех местах, где мы не будем.
Вагон по каменной трубе
летит во тьму. В вагоне люди.

"Не прислоняться" – дверь к двери
как будто стиснутые жвала.
Я не пойму: ты так любим –
Тебе всё мало.

* * *

Сценарист не сумел диалог сочинить:
мы с тобой говорим обрывками
и молчим, а в конечном итоге мы нить
разговора теряем, выкаем.

Каждый ракурс изломан, не выставлен свет,
и у плёнки плохое качество.
Реквизитор с машиной заехал в кювет.
Без прогона снимаем, начисто.

Просто выйди из кадра. Дрянное кинцо,
от него на душе слишком пусто, ведь
это страшно: смотреть на родное лицо
и вообще ничего не чувствовать.

Казанский сирота

Мы страдаем от дефицита

витаминов и красоты:
неуклюжи, как монолиты,
вечно чахнущие цветы.

Ты бредёшь по гранитным плитам,
одинокий до сипоты.
Содрогаясь, как от бронхита,
разевают грифоны рты

и пока ещё город сшитый
разрывают по шву мосты,
я вяжу бесконечный свитер
для казанского сироты. 

* * *

Когда твои кошмары стали вещими,
отдал долги и раздарил все вещи, и
пошёл пешком туда, где бродят лешие
и за тобою разрастались трещины.

И ты идёшь, бездомный и юродивый,
такой родной, знакомый каждой родинкой.
Я за тобою незаметна вроде бы,
в твой каждый след сажаю куст смородины.

* * *

Смотри: беснуются эринии –
ты по дешёвке душу выменял,
не понимая на что именно.
А за окном гудит хай-тек.

Потом под небом цвета вымени
взойдут посевы льда и инея
и по проспектам и по линиям
промарширует первый снег.

Пока что небо ярко-синее,
под небом крики журавлиные,
и где то сердятся эринии,
и Лола продолжает бег. 

* * *

Было б слишком просто – жить по человечьи.
Нас болезни роста здорово калечат,
после добивают признаки эпохи:
"Что, беда какая?" – "Нет, мне просто плохо,

нет, мне просто душно оставаться в тренде,
мне запали в душу Питер Пен и Венди.
Надоело дико думать, что я стою,
иногда до крика хочется покоя.

Надоел без смысла спор о поколенье.
Если стану чистой – встану на колени.
Если стану меткой – первой кину камень,
суну гвоздь в розетку и уеду к маме.

Легион

А потом получилось: больше невмоготу.
Я носила в карманах камни, песок– во рту,
проживала беду, за бедою – ещё беду.

Я найду вас, я обязательно вас найду.

Ничего не случалось, всё шло своим чередом,
это "всё" мне давалось с очень большим трудом.
Но любые дороги к храму вели в Содом

и, наверное, было правильно – лечь в дурдом.

... никого не любила, не плакала, не спала
и не помнила года, месяца, и числа.
Раздевала себя по косточкам, догола.

А потом я однажды всё-таки вас нашла

и теперь постоянно слышу: "Ты – не одна.
Ты поднимешься выше крыши и ниже дна.
Будет ночь, а за нею – ночь, будет день деньской,
ты навеки нам мать и дочь. Мы всегда с тобой.
И беды не случится: теперь ты сама – Беда.
Загляни в наши лица, зыбкие, как вода:
нам открыты дороги, мы сами себе закон.
Посмотри же: нас много, имя нам – легион.

* * *

Руку на сердце положивши, признаюсь: я не очень честный.
Мне приходится ежедневно виртуозно юлить и врать,
притворяться рубаха-парнем, делать вид, что мне интересно.
Между тем было б много проще очень искренне вам сказать:

"Извините, я очень занят. Я как раз сейчас умираю.
Понимаете, умиранье занимает немало сил.
Я воскресну не раньше утра, ведь работа не весть какая,
но имеется, значит, нужно, чтобы я на неё ходил.

Мне престало с самим собою уживаться тяжёлым боем.
Мне в себе не найти покоя, значит, в мире таком большом
я запутаюсь и подавно". Но наш социум так устроен,
что в нём есть череда законов, и приходится быть лжецом.

* * *

Здесь воздух резкий и упругий.
А люди держатся друг друга,
понурив головы, по кругу
несут своё житьё-бытьё.

И, прерывая эти муки,
умыв глаза, лицо и руки,
готовит нас с тобой к разлуке
Тот, кто ответственен за всё.

А воздух пряный, воздух колкий.
Готовит для меня помолвку
с бедой Тот, о котором толком
никто не знает ничего.

Я за тебя немного рада,
ведь не отраву, а отраду
Он приберёг тебе, и право,
я уповаю на него.

Пока ты с Ним, я точно знаю,
что если ты дойдёшь до края,
и если вдруг беда какая,
ты будешь цел и невредим.

Созреют к осени колосья.
Я позову знакомых в гости.
А что со мной случится после,
узнает только Он один.

Дзен

Она во сне раскидывает локти,
а ты берёшь себе ночную смену.
И за окном вспотевшим – море дёгтя,
живая плазма, космос, ойкумена

глядит тебе в глаза, так одиноко.
Наверно, скоро ты познаешь дзен.
Она во сне прикусывает щёку.
Как просто быть, не требуя взамен

от мира ни движения ни звука,
как будто бы до дзена ровно пядь?
Она во сне раскидывает руки,
а ты уже давно не можешь спать.

* * *

 ... мол, я пишу о людях для людей,
читай – метафизическая сваха.
И если дальше будет холодней,
то нужно ткать для каждого рубаху.

Крапива – это лучший материал:
все сёстры будут рады, братья – живы.
Мне жаль, что это долгий ритуал,
что только две руки, и я – не Шива.

Такая, мол, весёлая мораль:
что пьесу жизни мне писал Макдонах.
Вы этого достойны – лореаль.
Годо не едет. Тени на иконах.

... сижу, травлю рассказы о родне,
капитализме, бурлаках на Волге.

Но человек напротив, – он вполне
незримо сопричастен Богу.

* * *

Мне братом и мужем хтонический ужас
является, он мой сожитель сосед
"Идёшь с ней на ужин, но ты нам не нужен" –
он думает, кровный мой, ходит след в след.

Все твари по паре, а мы с ним в угаре
танцуем ночами классический джаз.
У ужаса право устроить расправу
над тем, кто случайно подслушает нас.

Беда моя лихо от семя до жмыха,
от буквы заглавной, до точки в конце
сжуёт человека, от пятки до века
и нежно и плавно сломает в крестце.

* * *

 Закрой перед сном форточку,
последний прошёл спас.
Тотошка закрыл мордочку
и дом летит в Канзас.

И окна зашторь, мало ли,
раз в лужах растёт лёд
и листья весь день падали.
Оденься, закрой рот.

От ветра у нас корочки
на коже, и я – пас.
Закрой перед сном форточку
а после – открой газ.

* * *

Как в постановке у Льва Додина,
когда страна едва ли Родина,
как опьянеть от мёда Одина –
и всё не так и все не те.

И в целом, Ваше благородие,
не постановка, а пародия.
Но голос – кислая смородина,
и тело – лучшее из тел:

вот млечный путь из мелких родинок,
не сомневайтесь, это подлинник.
И по воде бредёт утопленник
и исчезает в темноте. 

Тесей

Он говорит мне: "Как мне быть, моя сестрица?
Мне ежедневно лабиринт в кошмарах снится,
и каждый раз под вечер покидая офис,
я слышу цоканье копыт. Заметил проседь
среди волос, там, от пробора чуть левее.
Ты знаешь, может в прошлой жизни был Тесеем,
ведь почему иначе тихо бьют литавры
и по углам гуляют тени минотавра,
приумножаясь ежедневно, многократно?
и если я – Тесей, то ты мне – Ариадна".

как мне сказать ему, о чём поют литавры,
о том, что нет, он не Тесей. 

Он минотавр.

* * *

Об этом не напишут в соцсетях,
в кабине лифта или на заборе,
и умолчат в вечерних новостях,
лоточники не выкрикнут у моря:

простое дело нескольких минут:
растёт родство, как узы, тонкий волос.
Как будто Бог нажал на кнопку mute
и это был его реальный голос.

* * *

"Привет, ты счастлива?" – "Я? Нет, мне душу рубят в винегрет".
На десять бед один ответ: жестокость – это сила.
Всяк человек душой томим, и я решилась экзорцизм
себе устроить. Поглядим, как это проходило:

Я застывала не дыша. Скулила, корчилась душа,
она была так хороша и мне в глаза смотрела.
Но от души одна беда, она горда и молода –
я понимала, и тогда гнала её из из тела

так пошло, будто на ток-шоу. Она смирилась: "Хорошо..."
И в помещенье снег пошёл наполовину с пеплом.
"Не убоись отныне зла"она сказала и ушла.
Поднялись тени из угла и после я ослепла.

Проснулась где-то к десяти, и снег лежал как конфетти.
Пора вставать, пора идти слепой, скупой, бездушной.
И я пошла, открыла дверь и вышла. Я живу теперь.
Не человек, обычный зверь. И мне намного лучше.

 * * *

Я делаю сама себе уколы,
сама себе и муж, и брат, отец.
Красивая? Не надо. Я бесполый,
юродивый и загнанный мертвец.

Но дни опять идут, контора пишет.
То пмс то, вовсе ДТП,
то от соседей набежали мыши,
то завелись опарыши в крупе.

Молчи, как будто рот забили ватой.
Спи на полу, закутавшись в пальто.
А я останусь слишком бесноватой
хотя бы для того, чтоб 

(чтобы что?)

 * * *

А разучиться сожалеть –
какой великий дар.
Я обезумела на треть:
не точит нос комар

и рак на горке не свистит,
свинья не хочет жрать.
В больнице койка и артрит,
таблетки, стул, тетрадь.

* * *

Раньше пели мы с тобой песню
про коня и комиссара.
Что же ты молчишь, если
я пришёл к тебе? - рано?

Если я пришёл к тебе? - поздно?
Я тебе благие нёс вести,
в решете я нёс звёзды.
Кто со мной споёт песню?

Кто содрал с тебя живьём шкуру
так, что у тебя хребет виден?
Что же ты молчишь, дура?
Кто тебя так обидел? 

* * * 

Человек – это мясо с салом,
больше смысла в морской косе.
Ты страдал, ты страдал немало,
а теперь пусть страдают все.

Покидая чужие спальни,
тихо двигайся, налегке.
Мир чудовищный, мир бескрайний
умещается в кулачке.

* * *

Домовые ушли из дома,
вместо дома теперь дольмен
невесомый, впадает в кому.
Окна кроет полиэтилен.

Надвигается тень борея,
скоро воду покроет лёд.
И никто никого не греет,
и никто никого не ждёт.

* * *

Со слезами отступает ярость,
даром ли, что люди – соль земли?
Через ночь гудками забавлялись
корабли, слепые корабли,

сухогрузы, белые паромы,
ничего не видя впереди.
Если дальше не залив, но омут,
уходи оттуда, уходи

и с тобой уйдут и страх, и жалость,
разорвать по шву и вынуть нить.
Если что-то было, но сломалось,
мы не можем это починить.

* * *

В человека вошли горы.
В человека вошло море.
Расширялись его поры,
через поры росло поле.

В горле пел у него кречет,
а в глазах расцветал космос.
Не вдохнуть ему, всё - нечем.
Не окликнуть его - поздно

Если слышишь – молчат горы,
если слышишь – молчит море,
очень громко молчат, хором
выходи за меня
в поле.

* * *

Пишу тебе письма от случая к случаю.
За окнами тучи и рыбы летучие.
На окнах давно уже нет занавесок,
и рыбы на небе, над полем, над лесом.

Над городом шпили, кресты и стропила.
Я всех отпустила, простила, забыла.
Одни лишь грозились, другие – ушли,
а мы на мели, мы с тобой на мели.

Над нами кружат перелётные рыбы,
послушай, и мы же с тобою смогли бы
лететь зимовать, как обычные птицы,
раскинувши руки как самоубийцы.

* * *

Кто-то с детства жестоко нам врал
про счастливых и равных людей.
И. Волынская

В детстве кто-то сказал, что наверное есть
где-то очень счастливые люди.
Мы читали романы про храбрость и честь,
но давай мы об этом не будем?

Где-то ждут нас на кухне, где мама с отцом
смотрят телек под булочки с чаем.
Но мы в съёмной однушке снимаем лицо
и уже никого не прощаем.

* * *

Кого ты сыщещь на пепелище?
здесь после взрыва одни цветы:
растут сквозь плиты, стена разбита,
остались живы лишь ты и ты.
Ты-первый плачет – а как иначе? –
не слышно лая, людей, машин.
Второй смеётся, глядит на солнце
и понимает, что не один.

* * *

Аквариум с рыбками лопнул на дне океана
А. Пелевин
И болит голова, и заложен нос.
Где-то люди готовятся на покос.
Если ты никогда никого не ждёшь –
отчего ежедневно пьяный?

Это камешки, галька в руках, во рту.
Проживаю себя, но не там, не ту.
Заливает спасительный мой чертёж
во дворе море-океаном.

Делай всё, что захочешь, но не вреди.
По воде словно Бог до утра броди.
Что-то будет, наверное, впереди
а пока ещё слишком рано.

* * *

Почему мы с тобой не могли взять в толк,
что нам в дверь постучался рогатый бог?
А теперь мы лежим не видать ни зги
в миллиметре от врат от Рая.

И горели костры, кто-то бил в набат.
Но мой палец ценнее, чем сто карат,
потому что грожу им и все враги
отступают, друг, отступают.

Потому что я – дура, ты – идиот.
Слышишь – это рассвет, – во дворе метёт
не дорогу во тьме, а одни круги
очень добрая тётя Рая. 

* * *

После шторма выносит на берег.
Ты лежишь на песке и дрожишь,
и, конечно, не можешь поверить
что ты жив. Что всё кончилось. Тишь.

И клянёшься – мол, больше не плавать.
Обходить километрами порт.
избегать даже мелкую заводь.

Только море – оно не уйдёт. 

* * *

 Большие девочки не плачут,
и матерей своих хоронят,
домой приходят после службы
и долго смотрят КВН.

К тому же, так или иначе,
закон усвоен, даже понят,
что никому никто нужен
и ничего не дать взамен.

Большие девочки смеются
и практикуют садомазо
не в сексе, а в реальной жизни.
И за часами не следят.

Катают яблоко по блюдцу.
Не капает слеза из глаза,
а если б капала, то брызни
её на кожу – станешь свят.

  

Покой

И отцветает лето твоё господне,
миру живых и мёртвых явившись сводней.
Видя во сне под утро лицо святое,
шёпотом бормочу, что хочу покоя.

Холод идёт по городу длинной тенью,
рано – пока он прячется за плетенью,
время придёт – повалится снег глухой.
Сможем ли мы под ним отыскать покой?

Висельник ищет вишню по центру сада.
Мне уже ничего, ничего не надо.
Если я знаю кто и чего я стою,
значит ли это – я на пути к покою?

Выбери день из солнечных, но последних
и, не включая свет, проходи сквозь сени
в комнату. Подойди и коснись рукой –
пальцами мне как крест передай покой. 

 

* * *

Всё же кружит, кружит, кружит, кружит надо мной печаль.
Объясните, что мне нужно положить на ваш алтарь.
Подарите мне знамёна, под которыми стоять,
отделять от плевел зёрна, легионом чтобы, рать,
чтобы рать ещё таких же, чтобы винтик в механизм.
Из малотиражных книжек – я, ходячий архаизм:
не найти покоя, места, никуда не применить.
Я же помню это с детства – что вела Тесея нить.
Из угрюмого ребёнка прорастаю по весне,
рвусь на части там, где тонко, снегопадом по стране.
Я несчастье, склянка с ядом. Вы, пророки и волхвы,
расскажите, что мне надо, чтобы стать такой, как вы.


* * *

Покинув дом казённый, свет в приёмной,
идёшь домой сквозь дождь и водоёмы.
Зимою – дождь, вне логики и смысла:
сейчас декабрь – где же декабристы?
А под тобой земля, в которой кости
и ты зовёшь неслышно кости в гости.
Ты не мертвец, напротив, слишком много
в тебе живого, чересчур, у Бога
ты просишь дружбы: не срослось с живыми,
пусть мертвецы приходят, будешь с ними
сушить носки (что делать, чёртов климат).

Но если вдруг придут – то не покинут.


* * *

Говорят, живите в доме, и тогда не рухнет дом.
Иллюстрацией в альбоме, тенью рыбы подо льдом,
тяжело платить за ренту – всё дороже каждый раз.
В доме нет воды и света, в доме отключили газ,
в почте взломаны пароли, в кухне спрятаны ножи.
Если хочешь жить без боли, то сначала заслужи.
И, зимуя в жаркой домне, выкинь в форточку ключи.
Если не уснешь в зловонье, притворяйся. И молчи.


matrix has you

Всех и дел-то, что из дому выйти,
так обратно по той же дорожке
не вернуться: подчас рвутся нити
и съедаются хлебные крошки.

Matrix has you, дружище, здесь нету
ничего, даже чёртовой ложки.
Знаем, Чацкий – подайте карету –
прокатился в ночи в неотложке

потому что под бронежилетом
остаётся шагреневой кожа.
Если ты знаешь чьи-то секреты,
то пожалуйста, будь осторожен.


* * *

Они говорят, ты гений ты светоч наш.
Зовут воевать, забывая про инструктаж,
вживую берут на счётчик и карандаш.
И хочется вместо хостела ехать в хоспис.

Я знаю, что нас до глоток наполнил страх,
но если к тебе во сне подойдёт сестра,
с улыбкой протянет бланк, заглянув в глаза,
сломай себе руку – только не ставь там подпись.

Лови красоту по звукам и падай ниц.
Ты вне категорий, может и вне границ:
две крайности сразу, фриц и прекрасный принц, –
мужик, ты здоров как бык, но не та эпоха.

Без звука следи за сводками новостей
и убереги себя и своих детей,
неси на себе всё бремя людских страстей.
И может быть, Бог тебе разрешит оглохнуть.