подборка дкабрь 2014

я – Сет

Мне снилось, что мне приснилось: чужие страны,
в которых руины храмов вросли в песок.
Там губы под солнцем словно сухие раны.
На нёбе там привкус крови, во рту – не сок,

а соль от морей, которые высыхают
настолько, что Ной не смог бы спустить ковчег.
Мне снилось, что я тоскую во сне по краю,
где мир – это бог, а бог – это человек.

Мне снилось, что кожу лижет злой зной пустыни,
и что подо мной песок источает свет.
Что словно бумага, тлея, распалось имя
моё и буквы сложились в "Сет".

Там запах пустынных трав и священных мазей,
осколки колонн, которым пять тысяч лет.
Там жрец восходил во храм и шептал в экстазе
без устали и по кругу: "я – Сет, я – Сет".

Мне снилось, что мне приснилось, что я проснулась
в своём двадцать первом веке, и бога – нет,
а только собачий холод и рыбья снулость.
И что на меня из зеркала смотрит Сет.

Воннегут

В девяти квадратных метрах гладь да тишь.
За пределами, смотри – будь осторожен –
свет, которым никого не удивишь,
темнота, которой больше, чем возможно,

мир, который не хотелось бы терять,
перемирие, которое не вечно.
В девяти квадратных метрах тишь да гладь.
За пределами – события и встречи,

кто-то ждёт, хотя его уже не ждут.
жизнь течет, как кадры старой киноленты.
Как ответил бы на это Воннегут –
такова структура
данного
момента.

* * *

Те, кто в своём уме, говорят: "Каюк.
Это конец эпохи, эпохе крышка.
Нам остаётся только слетать на юг
или с получки тяпнуть немного лишку".

Так, свысока выносят свой приговор
и прочищают горло (и чистят ногти).
Или: ведут с блаженными вялый спор,
ибо в любом меду место ложке дёгтя.

Третьи, обжегшись, дуют на молоко
и не поют ночами веселых песен.
Так остаются донельзя далеко
те, кто мне очень искренне интересен.

Ждешь, что тебя поймут и облегчат путь
и закрываешь окна к началу ночи
из-за того, что в форточку смотрит жуть,
Трогает стекла пальцами. И хохочет.

* * *

Горы глядят по-прежнему сверху вниз.
Каждый из нас по-прежнему одинок.
В поле, в котором раньше растили рис,
каменные скрижали идут в песок.

Я приезжаю в эту страну без сил.
Я прихожу уставшей, разбитой, злой.
Солнечный диск бесшумно ныряет в Нил,
заколебавшись плавиться над землей.

Это зима в пустыне, засох залив
и на полях блаженных шумят сады.
Всё, что теперь осталось от Древних Фив:
мутные воды Нила, цветок слюды.

После, вернувшись в город, где я живу,
где каждый первый старый, разбитый, злой,
вижу, как солнце силится пасть в Неву,
заколебавшись плавиться над землей.

* * *

Как кумир обратится пылью, а пыль кумиром:
еженощно уставший гений бредет квартиру,
за которую очень дорого чем-то платит,
отрывая за ломтем ломтик, и шепчет: «Хватит».

А в соседней квартире прямо за стенкой некто
нарисует себе на стенах иначе вектор,
начертив его так, чтоб точно всего хватало.
Только если б хватало – я бы вот не писала.

Только если б хватило – я бы их всех простила,
я по этим квартирам больше бы не ходила.
Не вела бы подсчет победам, и счет – потерям.
Я была бы воздушным шариком – бантик, гелий.

Не лежала бы мелким камушком на дороге:
не следила бы, как дорогу топочут ноги.
Не смотрела бы, как травинку срывают руки,
улетала бы в небо.
И взорвалась от скуки.

* * *

Смотри, как в небе тонут корабли,
как из карманов падают рубли,
как зарастают травами поля,
как в космосе вращается земля.

Как раздается тихий-тихий звон,
как Бог, который в каждого влюблен
настолько, что не может нам помочь,
бредет по краю берега сквозь ночь.

Смотри: течет по небу молоко,
как трудно лгать – да нет же, лгать легко,
как по часам включается рассвет.
Как много лет – да нет как мало лет.

Хватает дней, их хватит, как рублей.
У нас рублей и дней как у царей.
Как мало лет, да нет – как много лет,
Как мы живем на лучшей из планет

Как важно чтобы каждая душа
Шла по ветру пушинкой камыша
Как перышко у сокола в крыле
Как благо всех живущих на земле.

Ева: если погаснет свет

Если погаснет свет, если гаснет свет,
будто бы боли нет, или – бога нет,
тихие песни тысячи тысяч лет
тёплые камни гулом споют во чреве

тёмной бездонной сути самой земли,
шорохом погремушек жрецов Бали,
вещими снами жителей Сомали –
то, что в садах Эдема шептали Еве:

«Первая дева, сон, это – долгий сон.
Вечное древо вырастет. Испокон
века и до конца всех людских времен
будет шуршать листва, ветер течь сквозь пальцы».

Если погаснет свет, надо засыпать.
Время течет кругом, повернувшись вспять.
Если нам свет отец, то и тьма нам мать.
Надо закрыть глаза и не испугаться. 

* * *

Это было, и казалось: то ли жалость, то ли зависть.
Растяни свою усталость по такое-то число.
И досадно, и накладно: завалило вход парадный.
Перетерпим, ладно-ладно – да, не повезло.

Несерьезное не дело: накалилось до предела,
поседела и истлела пуповина-нить
та, которую так складно вылетала Ариадна.
Чтобы было неповадно плакаться и ныть:

ничего бы не писала (а написано немало)
если бы я точно знала, с кем поговорить. 

подборка октябрь-ноябрь 2014

* * *

 Это как поделиться с забытым другом
снами о чём-то большем, чем бег по кругу.
Так выпадают гайки и гнутся дуги
и постепенно падает в воду мост,

по берегам реки разбивая пары.
Пар над водой становится перегаром,
там тонет танин мяч. Это часть Сансары:
так прорастает путь, происходит рост.

Зиму без снега здесь называют чёрной.
Это как ждать финала со свадьбой в порно
или – вступать с собою самим же в споры,
или – идти наверх по дороге вниз,

спать наяву, а после меняться снами
и расходиться разными берегами.
Город, в котором тесно, как в узкой раме.
Но под его мостами струится Стикс.

* * *
Стало всё не интересно к середине октября:
сколько не гляди на бездну, бездна смотрит на тебя.
Побеждаешь всех драконов (перерыв в обед – до двух),
бьёшь поклоны на иконы. Всё равно выходит дух
прочь из тела через руки, дух прощается с мясцом
и танцует буги-вуги в подворотне за углом.

* * *
А на небе выходит звёздочка
путеводная, но бездарная.
Превращаются цыпки в корочки.
Ночь не вечная, но полярная.

И как будто песок под веками,
Авалон снится, и Бразилия.
И уехать бы, только некому
предъявить это "отпусти меня".

В мире, лучшем из всех возможных
вечер. В космосе звёзды варятся.
Всё становится слишком сложным
и поэтому выключается.

* * *
Севернее севера
           и крайней, чем с краю,
на миндальном дереве
          спит воронья стая.

Спит не просыпается,
          воздух загустел.
Ветви наклоняются
          под пружиной тел.

Эти братья-вороны –
          страх мой неземной:
выйду не в ту сторону,
          что-нибудь со мной

приключиться горькое.
          Страхи за семью:
что останусь только я
          в чуждом мне краю.

Мы же все чужие здесь,
          а на небе мрак.
Я боюсь – чего невесть,
          говорят – дурак.

Страхи эти лютые
          дремлют сном вороньим.
В мире почему-то я
          вышел посторонним.

Молох
Ноябрь вот-вот нагрянет.
Отправится свет в нокаут.
Когда будет полный аут:
не любят, не чтут, не ждут, –

я мраморно-мрачным стану,
и бармен нальёт в стаканы
амброзию – мёд. Органы
в коррозии запоют

так громко, что все оглохнут,
что, в общем, не так и плохо:
сиди да и жди молоха,
посмотришь его вблизи.

Стемнеет привычно рано.
Молох будет в стельку пьяный.
И мы будем петь осанну
осенней ночной грязи.

* * *
То, что тебя ведет и тебя хранит,
скоро тебя сожрет, как Иону кит.
Скоро покроет лёд нашу часть земли
и отвернется космос, эфир и хронос.

Жди, когда порастешь на полях травой.
Ну а пока ты ждешь – веселись и пой
и подменяй меня по чуть-чуть собой
и забирай мой дом, ИНН и полис.

Ну а когда придет покритиковать
новое тело вся человечья рать,
просто скажи им, что дважды два – не пять,
а остальное молча заткни за пояс.

* * *
Не надо, не надо вопросов!
Одетый во всё не по росту,
нелепый, как лодка без весел
(вернее, не нужный без них)

мой голос, мой внутренний голос
мне смотрит в глаза и вопросы
бубнит бесконечно без спроса.
О, как он назойлив и тих!

Ещё – бесконечно навязчив.
Он ставит такие задачи,
что я иногда даже плачу.
Такое не всем по плечу.

Потом я смотрю в ваши лица
и хочется просто забыться,
напиться, в больницу и вскрыться.
Но чаще всего я молчу.    

подборка август-сентябрь 2014

Таня-один и Таня-два

В десять часов звонят и зовут на танцы.
Я продолжаю тщательно притворятся,
будто бы вовсе нет никаких дистанций
между Землёю и орбитальной станци-
ей, на которой едва едва
живы Татьяна-раз и Татьяна-два.

Таня-один всесильная, если вкратце.
День ото дня вживляет в себя пластмассу,
учится не бояться и не сдаваться.
Таня стояла голая перед классом,
а за спиной, как космос, была черна
грифельная доска. Это я – она.

В космосе нету дна, нет конца и края.
День ото дня на станции всё ветшает.
Таня-один сражается. Т–вторая
смотрит, как Т-один себя убивает,
день ото дня всё злее, едва живая.
Таня-вторая думает: "Хорошо
было бы, если б в космосе снег пошёл".

День, когда я здесь надвое раскололась:
Дом мой тогда поднялся в открытый космос,
и из окна Земля была – детский глобус,
белая кромка глобуса – Южный полюс.
День, когда я услышала эту новость:
"Таня, ты на поверхности не нужна".
Таня-вторая плакала. Я – она.

И на Земле, наверное, кто-то плакал.
Таня-вторая молча готовит шаттл.
Жизнь на орбите тоже имеет плату,
здесь темнота, космическая клоака.
Таня-один себя покрывает лаком,
пластиковой рукою берёт тетрадь.

Т-два на Земле отправляется танцевать.


* * *

Это просто такие дни,
это значит, не повезло.
Вязкий мох и сухие пни,
а над полем парит тепло,

а на небе горят дворцы,
разлетаются витражи.
И уходят мои отцы
в бесконечное поле ржи.

По ночам сквозь моё окно
смотрит в комнату лютый зверь.
Я не верю себе давно,
значит, ты в меня просто верь.


* * *

За окном идут работы,
крошится асфальт.
Пахнет в воздухе азотом,
Отчего-то жаль:

льётся память по аорте,
как был светел день.
Как легко сломался кто-то,
обратившись в тень.

А ещё недавно кто-то
очень был силён.
как ушли его заботы
обратившись в сон.


чёрная курица

В среду к обеду предал нас, да, Алешенька?
Значит, теперь не жди ничего хорошего.

Вышел на птичий двор, поиграл в спасителя,
и заложил по полной подземных жителей.

Я, обернувшись чёрною адской курицей,
каждое полнолунье брожу по улицам.

Нет мне тоски-печали, нет страха-грусти.
Кто меня повстречает – тот дух испустит.

И не ищи спасенья у мамы с папой,
цокают где-то в комнате курьи лапы,

в зеркале в ванной круглые глазки лупают.
Курица птица чёрная, птица глупая.

Бабушка, та, с которой ты смотришь мультики,
будет сажать тебе на могиле лютики.


мать тьма

I

Говорят, к малым детям ночью идёт в дома
прародительница всего, то есть – матерь тьма.

Как склоняется над кроватями у детей,
так тогда эти дети сами уходят к ней.

И когда много лет назад я была мала
и ложилась в постель, то матерь меня ждала.

Я её не звала, и я не пошла за ней.
Мать шептала мне: "Берегись, берегись людей".

II

Не десяток прошёл, а пара десятков лет.
В каждом тёмном пятне я видела слабый свет,

по кирпичику заложила огромный дом.
Приводила гостей, и гости остались в нём.

И однажды – я точно помню – была гроза,
эти гости на ужин съели мои глаза.

Я когда на плите готовили мой язык,
я взялась за письмо, за кипы тетрадей, книг –

для того, чтобы рассказать, мне не нужен звук.
И тогда они раздробили мне пальцы рук.

Это ты, это плоть и кровь твоя, вот твой дом.
Мы же гости в нём, вот мы сердце твоё сожрём.

III

Я звала её: "Приходи ко мне на порог",
приходила, стояла ночью у самых ног

и культяпки мои держала в своих руках.
Защити меня, забери эту боль, мой страх.

Мой горячечный лоб ласкала её ладонь.
Утоли меня, матерь, боль мою урезонь.

И ни слова упрёка не было, только тьма
что гостей моих засосала, свела с ума.

Прародительница начал, матерь тьма, я в ней.
Не оставь же нас, защити нас, твоих детей.


перекрестки

 I

Ты запиши себе в тетрадь:
любая женщина есть мать.
Но только что и как рожать,
когда узор от трещин? –

Бывает, что ломают нас.
Свинья не съела, бог не спас.
Я говорю с тобой сейчас
от имени всех женщин

которых продали за грош.
Они предательство и ложь
глотают, и идут под дождь,
и мажут лица пеплом.

Сглотнув давление в груди,
они сбиваются с пути,
они идут искать Самди
и молят папу Легбу.

Мне не осталось ничего
И имя мне – Мари Лаво,
всё у меня внутри мертво,
я – куколка вуденыш.

Как ведьма скачет на метле,
лежать тебе в сырой земле,
а сверху двадцать тысяч лье
и не позвать на помощь.

 II

Я иду на перекрёсток,
перекресток трех погостов,
перекресток-узел судеб.
Подо мной земля

Та, что слышит, та что помнит,
как тряслись рысцою кони,
как её месили люди
в поисках рубля.

Босиком стою и помню,
как по мне скакали кони,
как меня вспахали люди,
выкопали ров.

Мать земля моя, землица,
хочешь мною подкормиться?
Я стою и лью водицу:
слёзы, пот и кровь –

так, сдуревшие от боли,
уходили девки в поле.
Я – не Таня, нет мне бога,
мох, кора и мёд.

В той земле я скоро, милый,
вырою тебе могилу.
С холодами к ней дорогу
снегом заметет. 


* * *

Посмотри, какая лажа: бес попутал грифель с сажей.
Как то неудобно даже и вокруг одна зола.
А в золе скребутся кошки. Нарисуй мне ручки ножки,
посади меня в лукошко – украшение стола.

В духе Хармса, в стиле Швейка поработай белошвейкой.
Грош цена мне, три копейки, я тебя не сберегла.
Перешей мне руки-плети. Территорию пометил
серый пепельный котейка, лупоглазый идиот.

Захвати ножи и ложки. Отвези на неотложке
до фуршета, до банкета, не давай обратный ход.
Посади меня на блюдо, я гвоздём программы буду.
Мне не надо это лето а тебя пропустят к ним.

Сплюнь, я сплю и снов не вижу. В голове такая жижа,
в голове сплошная каша, в каше сахар-инсулин.
Я, наверно, очень злая. Я всё время забываю:
я же тоже чья-то дочка, ты же тоже чей-то сын. 

подборка июль 2014

* * *
Дни светлы, тревожны сны.
Я смотрю со стороны,
как рекою тёмной жизнь
через ян впадает в инь.

И, казалось бы, рукою
дотянись – коснись покоя

и тогда всё нипочем.
Только разводным клюём
жизнь стучит: "Давай на борт,
управляй, раз ты пилот.

"Кто я и чего я стою" –
поглядим над взлётным полем."


* * *

Спой мне good bye blue sky, достучись до неба
чтобы не делал, или же – где бы не был.
Вовсе не важно кто мы, не важно – где мы:
нет никакого "мы", это часть системы
мира, в котором я – человек-андроид,
и ничего не страшно, никто не тронет.

Пусть полетит мотив сквозь помехи раций,
роботы не скучают и не бояться.
Спой мне, пускай blue sky отразится в лужах.
И засыпай, а роботу сон не нужен.
Робот не ждёт, не мучается бронхитом,
но оставляет дверь на ладонь открытой.

* * *
Это всегда случается незаметно.
Хьюстон, приём, от Хьюстона нет ответа.
На орбитальной станции сигареты
кончились, но мы держимся на плаву.

Космос разъел глаза сквозь дыру скафандра.
Я здесь одна, а значит, держаться надо
Место, где нету дна есть аналог ада.
Всё это мне не верится – наяву.

Хьюстон, ответьте, Хьюстон, у нас проблемы.
Хьюстон молчит, поскольку он часть системы
старого мира, в новом же я как Немо
в космосе адаптируюсь и живу.


* * *
А листья тихо падают, и вырастают вновь.
А мы сидим над ладаном и пишем про любовь,

про вечную вселенную, про что-то наверху.
А волны станут пеною, а рыб морских – в труху.

Без амбры кашалотовой не может парфюмер.
А мы с тобой – до рвоты мы не терпим полумер.

И только лишь поэтому и движемся вперед
ведь что-то сверху – где-то и оно нас позовёт.

И вовсе знать не хочется, за мной или тобой
вот вот начнёт охотится умелый китобой.
 

* * *
Как глупо – ты представь – бояться перемены,
когда не отвратить течения времен.
По ним то вброд, то вплавь. То воды по колено.
То непосильно плыть, когда летит вдогон:

"Не слышу, не пойму, ни рифм твоих, ни рифов,
чудовищ в глубине, солёных ручейков.
И сердцу, и уму обрыдло слушать мифы
о бытие на дне, где слишком много слов."

Прости меня, родной! Я знаю: город, лето, –
стремиться к простоте мне словно не дано.
... и ты идёшь домой. Кувшинки вдоль проспекта.
Офелия в воде. Гертруда пьёт вино.


* * *
Ни боли и ни жалости, ни грусти, ни тоски,
ни гробовой усталости на тёмном дне реки.

На небе тучи серые, на небе самолёт,
на небе пахнет серою. Утопленник встаёт.

Повесит в доме подлинник Ван Гога из Арно.
Заварит чай на полдник и он распахнет окно.

И пусть не надо воздуха, пусть лёгкие в воде.
Картина, чай, подсолнухи и мысли о дожде

вселенском. О потопе и о воде всех вод.
Тогда вдохнёт утопленник тогда он оживёт.

* * *
День рожденья случился ночью
самой длинною за весь год.
Неслучайно так вышло, точно
все расписано наперёд.

Стать бы бабушкой в самом деле,
и вязать бесконечный плед.
А в июле в конце недели
очень мягок вечерний свет,

разрезает асфальт на дольки
и уходит за тополя.
Мир становится очень тонким,
и как будто бы всё не зря.

Только странно: моя усталость
бабке в очереди под стать.
Что то в горле пружиной сжалось
и попробуй теперь разжать.

Снег засыплет уставший город.
Позовут ли гулять по льду –
я сошлюсь на мигрень и холод
и, наверное, не пойду.


* * *
У меня под сердцем птицы,
не простить и не проститься,
ошалевшие колибри
ищут выход и клюют

яростно грудную клетку.
Где лекарство, где таблетка
чтобы вырвались, погибли.
Им совсем не место тут.

То есть, мне не нужно даром
сердце с тысячью ударов
за какую-то минуту.
Так вообще-то не живут.

есть и минусы, и плюсы.
Птичья лёгкость, птичья трусость.
Как легко себя запутать,
намертво скрутиться в жгут

от неведомой тревоги.
Доктор Дарвин, ради бога
приземлиться помоги мне
по ветру, как парашют.  


* * *
Тени бродят в сенях и в горнице. При родителях – беспризорница,
бесприданница. Смутно помнится какого было мне до нас.
Понимаешь, с такой породою мне сложнее всё год от года, и
говорят, будто в детстве продали тем, внизу. И никто не спас.

Ты же знаешь, ко мне рогатые очень часто приходят, платою
за подобную жизнь приходится одиночество, потому
что рычат по углам собаками. Или, сколько бы я ни плакала,
чужака загрызают в горнице разрывают на бахрому.

Ты же знаешь, я одержимая, я рогатыми сторожимая.
У меня даже кожа колется. Приходи ко мне на крыльцо?
Будь мне тем кем другие не были, как Поэт написал. От мебели
надвигается тень, и в горнице зажимает меня в кольцо.

Я тебя назову по имени и остынут пески в пустыне, и
чёрный морок во веки сломится – я увижу твоё лицо. 


* * *
Ангелы нервно слушают, спят вполглаза.
Наши с тобою души ценней алмазов,
наши с тобою души древней рептилий.
Ангелы это знают наверняка

Души покрыты копотью и заразой.
Ангелы спят над пропастью, ангел сразу
если ты будешь падать приложит силы,
чтобы твоя душа была вновь легка. 

подборка май-июнь 2014

* * *

Как же в мире красиво
в долю сотую до взрыва.
Как пронзительно и зыбко
жить в преддверии войны.

Кадр – "пучок проклятый света",
точка в космосе – планета.
Но Джокондовы улыбки
даже в пьяницах видны.

В мире звонком, в мире тонком
мы с наивностью ребёнка
маршируем где-то снизу,
косолапы и смурны.

Если Лувр загорится
что ты вытащишь? Котёнка?
Или всё же Мону Лизу?
У чего же нет цены?

Коперник
Не печалься о тех, кто хочет уйти на дно,
пожелай им плавучих вех, так заведено:
что одним стало нормой жизни – другим чудно,
кто-то лезет на выси, а кто-то боится трещин.

Важно помнить, что те и эти, и стар, и млад,
просто точки в небесной схеме координат.
Ибо старые песни спеты на новый лад.
Засыпай, будет сон твой светлым, святым и вещим.

Засыпая, услышишь гул, это самолёт.
Не вздыхай, ведь в какой-то жизни ты сам – пилот.
Ощущая во сне покой и свободу от.
И сквозняк обойдёт твой дом и твою квартиру.

Я хочу, чтобы путь твой рос полевой травой,
чтобы самой большой бедой был вечерний зной.
И усталый Коперник едет по кольцевой,
он расскажет тебе во сне о системе мира.

* * *
А у меня внутри это что такое:
я от тебя скрывала, да всё не скрою,
пёстрое одеяло, лоскутик сшитый.
Можно зимой, наверно, носить, как свитер.

Первый лоскут – семнадцать, живу по впискам.
Пятый – теряю в двадцать родных и близких.
Номер четыре – это лоскут багряный,
это меня тут замуж берут по пьяни.

Этот текстиль как старая кинолента:
два – так в утиль уходит шестое лето.
Три – я боюсь медуз, выходя на берег.
Семь – так окончен ВУЗ, так поломан велик.

Много тепла внутри. Это одеяло.
Здесь я пошла. А здесь – не смотри – упала.
Белая гладь по центру, пятно пустое:
Мне двадцать пять. Там место для нас с тобою.

* * *
Присядь к столу, возьми свой чай.
Я о тебе писала книжки.
Конечно, Лариной не вышло,
но ты сначала прочитай.

А если надоест мой грай,
прочти стихи других поэтов:
тех, что хотели вскрыться летом,
да к осени случился рай.

Ты между строк у них читай ––
привет, клиент закрытых клиник! –
когда им стукнет под полтинник,
они очнутся, так и знай.

Про то, как благосклонен май,
и как бесценно быть любимым,
всё то, что мне невыразимо –
пока в глазах моих читай.

* * *
Иди домой, высаживай тоску,
скажи себе: я правда всё смогу.
Увидишь на трубе, как на суку,
две буквы, то твои инициалы.

Смотри: апрель несётся во всю прыть,
достать тоску навзрыд, потом зарыть.
Когда вообще не нужно говорить,
поймёшь всё то, что я не понимала.

Чужое горе будет стороной
и чёрт бы с ней с чужой, сухой тоской.
И будет вечер тихий, золотой,
на плечи падать тёплым одеялом.

* * *
Предо мною соцветья липы и Млечный путь.
По колено в воде пойти бы, не утонуть,
ведь покуда мы живы – топят нас, как котят,
понимаешь, брат.

И покуда слепы, котята бредут на зов.
Нас хватают и жгут за пятки – еда да кров.
Только с мёртвых все взятки гладки, но это штиль.
Ты мне освятил

бесконечные дали неба, свободу от,
где космический шаттл не был, и самолёт.
А когда эти руки были белы, как мел –
ты меня согрел,

и когда я смогла согреться – полился свет.
То не звёзды – фольга из детства, след от конфет,
То не голос – движенье пальцев по хрусталю:
я люблю.

* * *

что тебе некрасиво, чего те мало.
ты бы спросила, может. взяла украла.
там же теперь темно, там же вполнакала
все фонари, там тёмные провода

я говорю да

камень на сердце носишь, ведро пустое
эка тебе нигде не найти покоя
это луна, она ведь всему виною
это луна в ведре, и её вина

я говорю конечно она, она

помнишь однажды ночью я выходила
я босиком бродила по мху и илу
нам бы с тобою точно всего хватило
если мы спрячем в комнате лунный свет

он говорит нет

* * *
Как и положено кровной родне самураев,
я просыпаюсь, когда гаснут все фонари,
раньше тебя. Это важно, так ты не узнаешь
что я такое. Я скрою, ты спи, не смотри.

Волосы сбились в гнездо, и пугливая стая
мыслей черствее и жёстче, чем те сухари:
двадцать пять лет я упорно копала, мечтая
выйти наружу, когда так давило внутри.

Каждую ночь я лежу на спине, зажимая
мелочь в ладонях, и если заглянет Харон,
я откуплюсь за обоих: двойная сплошная
не оборвётся на трассе, а в лампе неон

не испарится. И светлые призраки мая
тяжестью лета не будут прижаты к земле.
Где ты – не важно, важнее – я очень живая
на глубине много больше чем тысяча лье.

* * * 
В доме, в котором за полночь гаснет свет,
я напишу на стенах "меня здесь нет".
На пол горох просыплю, подол загну
и на колени встану в сыром углу.

Ибо вне дома места и мира нет,
ибо не тело – тесто, не тьма, а свет.
Ибо не мысли – ритмы и голоса,
а в зеркалах не образы, образа.

Ибо идти не страшно, страшней – врасти
намертво в день вчерашний, зажать в горсти
воздух, что предвещает вселенский дождь,
и осознать, что ты ничего не ждешь.

* * * 
Когда ты покидаешь эскалатор,
твой ангел, приобняв тебя как брата,
беседует с тобою, но не ртом.

На станции гудит подземный ветер.
Ты так хотел кого-то где-то встретить
что позабыл спросить: а что потом?

Прожив прошедший день до белой пены,
ты едешь по туннелю под Шопена
включив на пересадке мантру Ом.

Идёшь домой, а рядом – мимо, мимо
столица, что зовётся третьим Римом,
планета, что является китом.

И, доходя до сонного квартала,
ты думаешь, что в мире очень мало
того, о чём твердят "невыносимо".
Ты жмёшь на домофон, и входишь в дом.   

подборка январь – апрель 2014

* * *

А небо всё пронзительней,
в "Неуловимых мстителях"
подобное, герои там
отправились в закат.

Светлы деньки, дружище мой:
готов кулич для нищего,
и молоко не пролито,
и каждый друг и брат.

Меня нет в этом плане, я
готовлюсь к заседанию
небесной канцелярии,
спокойная, как сом,

не тёмная – белёсая
Я прячусь за берёзами.
Не человечья ария
грядёт: пасхальный звон.


* * *

В жизни очень всё не просто
от роддома до погоста.
Интересно словно в детстве
выходить на целину.

Янка Дягилева, к слову,
после встречи с Башлачёвым
десть лет писала песни,
подвывая на луну.

Сердце бьётся, светит солнце.
Но сжуёт – не поперхнётся,
если зазеваться, знаю
по себе. И я рискну

пояснить: однажды ночью
ты поймёшь, что всё не очень, –
не зови знакомых в баню
и не подходи к окну.


* * *

Дом, где веранда, детская, кошки, кролики,
двор, где скрипят качели и ходит ёж,
фото ч/б не резкое, хлам под столиком,
а на полу тазы, если будет дождь,

что расположен где-то в лесах Ленобласти,
где каждый вечер светел, почти пречист,
а тишина является доброй пропастью,
снится тебе всё реже – ты реалист.


* * *

Ты говори, а я промолчу, сто лет
буду хранить в себе еле слышный свет
и подавать на завтрак и на обед
части себя под соусом злым собакам.

Адовы псы вгрызаются в суть вещей.
Армия тьмы на службе у королей.
Еле белеет парус на пене дней.
Элли с Тотошкой варят отвар из маков.

Как я хочу, чтоб всем было хорошо,
всё по плечу, всё просто: вот стул, вот стол.
В море вода солёная, как рассол,
этого хватит. А значит, не надо плакать.

Я промолчу, до дрожи, до хрипоты,
до тонкокожей истинной наготы.
Если уходит всё, остаёшься ты.
Это мне кажется истинно добрым знаком.


* * *

 Подрасту и буду лётчик, буду сам себе пилот.
Все сюсюкают, за щёки щиплют. "Вырастет – пройдёт".
Лето, смех, а мне не спится. Брат смеется:"шёл бы к нам", –
...аллюминивые птицы по асфальтовым полям
разгоняются и в небо подлетают на раз-два,
так зачем мне ваше лего, речка, мошкара, Москва?
... так летит как будто кто-то держит в кулаке, несёт
прямиком по небосводу (полно, вырастет – пройдёт).
Раз-два-три – летит считалка, первый и последний класс.
Бросил, плачет. Нет, не жалко, в первый, не в последний раз.
Первым делом самолёты, и на них сошёлся свет.
А потом я стал пилотом.

Смотришь вверх, а неба нет.


* * *

Я расскажу. Присядь у окна, послушай
как мы цветём ромашкой и чередой.
В мире, где всё ликвидно, имеют души
ценность, что называется основной.

Больше нет смысла в поиске доказательств,
происков темноты, ты итак седой.
Я надеваю душу свою крест накрест
и выхожу на более тонкий слой

так: поднимаю голову, вижу небо
сквозь потолок, и в комнату валит снег.
Я оставляю водку и ломоть хлеба
берегу перекрёстка подземных рек.

Мы – это свет, мы руки его, мы – сила.
Вышел на миг, вернёшься уже другой.
И ничего как будто бы не случилось,
просто всю копоть мира снесло водой.


* * *

Когда я стану гражданином мира,
где скорость не удерживают дыры
чернее, чем работы Каземира
мне будет всё понятно и легко:

в моих следах взойдут чабрец и мирра,
бездомный люд займёт мою квартиру,
подземный ветер сдует пассажиров
и весь ампир, сортир и рококо.

Гражданство даст иные ориентиры.
Какая-нибудь Ксюша или Ира
меня увидит некой частью тира,
но каждый выстрел будет в молоко.


* * *

Не смотри вослед, не смотри назад,
там алеет свет, там горит закат.
Не смотри назад, подожди зарю.
Не горит закат, это я горю.
Это я мой свет, по тебе горю.

Колокольный звон, колокольный гул.
это больно - бом - это Бог подул,
это ты продул, это я не я,
Это ты, мой свет, мне моя семья.

Мне моя земля, мне моя вода,
травы и поля, воздух и дуда.

Разъедает тля, древоточцы жрут.
Ты моя земля, омут и хомут.
Побеждает тот, кто успел уйти
не пешком, так вброд. Доброго пути.
Не смотри назад, это я горю.
Конь и конокрад, спасом к ноябрю,
вкривь и вкось, и в ряд, рясой и крестом
обними меня.
А уйдешь потом.


* * *

Спорится сказка ладно, быстрей, чем дело.
Я расскажу её, потерпи немножко.
Слушай. Царевна-лебедь выходит в белом
и запирает дачу на курьих ножках.

Терем закрыт, скучает Иван Царевич,
видит во сне, как ловит во ржи лягушку.
Только пока не тает в карманах мелочь,
тени в углах скрываются друг за дружкой.

Рак на горе свистит и танцует польку,
а колобок уходит от деда с бабкой.
Город стремится тихо стать серым волком.
Я выхожу на улицу в красной шапке.


* * *

Нас выкупили налом у зимы
и посадили в безоконный терем.
И жизнь как дом, и жизнь, увы, взаймы:
совсем не та, страшнее, что не с теми.

И жизнь не там, и смерть к нам не придёт:
без окон без дверей дубовый терем.
Но мы ночами ищем чёрный ход
и продолжаем почему-то верить.

Слова нам ключ, а языки – замок
и не страшны пространство, или время.
Ведь кто-то недоступный – может, Бог, –
нам смотрит не мигая прямо в темя.


чёрная волга

Ну как ты там живёшь, скажи, дружище?
Я больше не нуждаюсь в сне и пище.
Когда нам выключают свет в палате,
я засыпаю, думая о брате.

Россия в Украину вводит войско.
От фонарей по комнате полоски
оранжевые, серыми ночами.
И я не доверяю больше маме,

и больше не боюсь отца. И слухов.
Пытаюсь стать сильнее телом, духом.
Послав родных, друзей к едрёне фене,
тихонько вою Летова. И Веню.

Меня так много, Бога очень мало.
А ты не в курсе, я тут уезжала.
Жила простой, счастливой, тихой, жизнью.
Казалось: молока река не скиснет,

не приплывёт Харон по водам зыбким.
И кожа пахла потом и присыпкой.
Я постирала тщательно одежду
и выкинула всё. И где-то между

Двумя своими жизнями застряла,
как на большом вокзале. В центре зала.

Ну как ты там, построил ли ты крепость?
Я думаю, любовь – это потребность.
Потребность быть живой, и в человеке.
Ну, как Григорьев написал о снеге.

Сестрица, брат, постится и прощает.
Ей снится за горами – поле чая,
а наверху – вангноговский подсолнух.
Когда прощу себя – я тут же сдохну.

До этого момента выше крыши.
Пока что я себя лишь ненавижу.
Когда момент придёт, из чувства долга
ты забери меня на чёрной волге.


* * *

Всё начиналось просто: жила-была
летом смугла, а осенью весела.
Гордость и украшенье всего села.
По вечерам ходила гулять на реку

С парнем встречалась. Первый, потом второй.
Как уходили – так на селе был вой.
И на холме, что высится за рекой,
встретила как-то мёртвого человека.

И с мертвецом живая в избе жила.
Были в избе завешаны зеркала.
Господи как избавить нас ото зла?
Как оживить погибшего человека?

А у него такой дефицит тепла.
Не помогли церковные купола.
вуду бессильны куколки да игла,
профессора-учёные и аптека,

батюшки, экстрасенсы и ворожба.
Нет, не ушла, ведь это её изба.
Трещинками морщины по центру лба.
Выход пришёл с дыханием вест вест норда:

долго ходила вечером за рекой
и умывалась чёрной речной водой.
Он говорит ты видишь а я живой.

Всё потому, что ты теперь стала мёртвой.


* * * 

Вот люди рядом крошатся как мел,
навряд ли между нами вспыхнет спичка.
Я как пострел, который не поспел,
навравший про д/з географичке.

Сейчас она в дневник поставит "два".
Ей нужен реферат об океане,
в котором мы с тобою – острова,
в котором не утонет мяч у Тани.

 
* * *

В вагоне люди-овощи.
Как за руку – за поручни.
Глазами ищешь помощи
под тихий гул колёс.

Я падаю и падаю.
Кондуктор толстозадая
буравит меня взглядом, и
мне говорит: "Адьёс.

Мы едем к высшим силам, и
билет надорван, милая,
и проездной твой вилами
по водам. А всерьёз:

Тебе бы стать красавицей,
сменить на платье малицу,
родить, потом состариться.
Тогда бы Бог подвёз".         

подборка октябрь-декабрь 2013

 * * *
Идёшь домой, несёшь статьи в колонку,
а между тем в душе – девятый вал.
И надо в одиночку из обломков
к утру построить новый Тадж-Махал.

Есть люди как сильнейшие магниты,
им лёгок путь, дорога их светла.
И хочется сказать им: "Помогите",
но говоришь: "Здоро́во, как дела?"

* * *
С утра варили вересковый мёд.
Годо ушёл и больше не придёт.
Залез на антресоль Чеширский кот.
На море зреет ледяное сало.

Раскинь Таро – повесится дурак.
На горке соловьём лопочет рак
и это не скажу, что добрый знак,
скорее – аудит в конце квартала.

На кухне пьяный Шляпник пьёт чифир.
Уже давно кастрирован Чешир.
Твоё письмо зачитано до дыр.
Но это, в общем, не твои заботы:

для северных народов бойня – рай.
Мой дом для многих караван-сарай.
У Шляпника закончился весь чай,
и по проспекту бродят бармаглоты.

* * *
Как же эту тётку звали, географию вела?
Тусовались на развале, прогуляли, все дела.
Признавались в вечной дружбе. Вот тогда пойди пойми:
никому никто не нужен. Были вредными детьми.

Ты жених, а я невеста. Вырастем – возьмём кота.
Обжимались по подъездам, раз квартира занята.
"Дважды два равно четыре", а потом прочли, что пять.
Вот живёшь один в квартире, кто ж тогда мешает спать?

Ели шоколад без спроса, и потом ругала мать.
Седативные колёса утром не забудь принять.
Как в подкорке вспыхнет спичка: вспомнишь, как её зовут,
старую географичку. А она лежит в гробу.

* * *
Эта река начинается с ручейка.
Дверь без порога, ручки и без глазка.
Ты отрываешь крылышки мотылька.
Время идёт, за стенкой течёт река.
Как мне сказать тебе "Уходи. Пока".
Я же без языка.

Что тебе подарить, раз пуста сума?
Вот ведь какое горюшко от ума:
это на нас по полюшку прёт зима,
это чума и тьма, и вагон дерьма,
это мы брать не станем и задарма.
Видишь ли, я нема.

Нет, не река, пока ещё ручеёк.
А у окна засушенный мотылёк
Луч из осенней тучи его поджег.
Кто-то глядит на нас сквозь дверной глазок.
Кто-то молчит и знает нас назубок.
Думаю, это Бог.

* * *
Ну а главное всё-таки в жизни – люди.
С ними много проблем, отрицать не будем:
умирают, уходят, впадают в кому,
или – делают вид, что едва знакомы.
В общем, рвётся всегда в основном где тонко.
У меня под простынкой лежит клеенка,
потому что под утро приходит ужас
оттого, что никто никому не нужен.

Со своим "Не могу, не хочу" – иди ты,
я свяжу тебе тёплый и мягкий свитер.
Он от злого словца, от свинца и пули
защищает отлично, – надень и в улей
человечий ступай, то есть, в муравейник,
между миром и богом живой посредник.
Будешь главной звездой на любом концерте.

И не думай, не думай вообще о смерти.

* * *
Пожалуйста, не надо революций,
дешёвых истин стоимостью в грош.
Приходишь в дом, в котором все смеются
и вдохновенно с выраженьем врёшь

о том, как словом можно двигать горы,
и что вдвоём – не страшно умирать.
Что можно написать по новой Тору
и два Завета, сдать потом в печать.

Я тоже ночевала в этом доме,
пила вино и ела сыр, и хлеб.
Всё хорошо, всё выносимо. Кроме
того, что это нет, не дом,
но склеп.

* * *
Всюду, насколько хватает взгляда,
город-музей под открытым небом.
Мне не хватает идущих рядом,
как не хватает воды и хлеба.

По симпатическому закону,
где за похожим идёт похожий,
я прохожу под пустым балконом,
к влажной стене прижимаясь кожей

и превращаюсь в узор решётки,
в трещину в камне, в кусок гранита,
в хлеба осьмушку и стопку водки
возле Смоленки на старых плитах.

* * *
Чувствуя себя весьма неловко:
форт не взят и песенка не спета,
выйдешь на ненужной остановке
и пройдёшь дворами вдоль проспекта.

Ветер мнёт ошмётки целлофана,
от погоды мокнут даже спички
в глубине тяжёлого кармана,
что неимоверно прозаично.

И спросил бы, только где взять ясень,
чтобы было всё как в старой песне:
мир, который должен быть прекрасен
может быть настолько бесполезен?

И идёшь домой походкой фавна,
если фавны знают чувство грусти.
Всё пройдёт, а это – и подавно.
Отболит, отколется, отпустит.

* * *
Ни лучше, ни хуже, а как и прежде.
Завидуешь тем, кто разбит на пары.
И верные вера-любовь-надежда
в тебе вымирают, как динозавры.

Слегка подвываешь: ну где вы, братцы?
Пытаешься жизни дать телом взятку,
она не берёт, с нею не связаться:
мобильный всё тот же, не та зарядка.

Ты не понимаешь куда и кто ты,
зачем ты, и где ты, и где взять силы.
Как будто бы дали диплом пилота,
хотя пилотировать – не учили.

* * *
Спят паромы, спит Аврора,
ждём как грома ревизора,
как спасенья ждём Годо,
воскренья. Но никто

не придёт к нам, это ясно.
Тени в окнах, спящий Красин
и преломленны мосты.
В тёмном доме спишь и ты

и не знаешь, и не видишь,
что никто к нам не придёт.
Я перехожу на идиш
и смотрю на небосвод.

Мне не больно и не страшно,
рядом нету никого.
По Неве проходят баржи.
Я молюсь Мари Лаво.

* * *
от недостатка сил бьющего наповал
сам себя схоронил сам себя откопал
сам себя оживил на глубине темно
камни вода и ил дремлет речное дно

воды идут сквозь ткань время идёт сквозь сон
это такая казнь это когда влюблён
в каждый светящий луч в каждого на земле
переживи не мучь водоросль по скуле

перевари и плюнь воду из лёгких вынь
тысячи долгих лун и вековую стынь
приобретает тот кто в маяте в борьбе
– слёзы вода и пот – топит себя в себе.

* * *
Я смотрю бессюжетное порно,
ожидая счастливый конец.
Сам себе не пойму, то ли кровный,
то ли классовый враг, я - вельтшмерц.

Я пишу "пожалейте чудовищ"
на соседском хрустящем белье.
Я нарезанный в кубики овощ,
заготовка в салат оливье.

Год уходит, за ним будет новый,
но ко мне он, боюсь, не придёт:
я живу в двух шагах от Дворцовой
и здесь вечный семнадцатый год.

* * *
Всё же кружит, кружит, кружит, кружит надо мной печаль.
Объясните, что мне нужно положить на ваш алтарь.
Подарите мне знамёна, под которыми стоять,
отделять от плевел зёрна, легионом чтобы, рать,
чтобы рать ещё таких же, чтобы винтик в механизм.
Из малотиражных книжек – я, ходячий архаизм:
не найти покоя, места, никуда не применить.
Я же помню это с детства – что вела Тесея нить.
Из угрюмого ребёнка прорастаю по весне,
рвусь на части там, где тонко, снегопадом по стране.
Я несчастье, склянка с ядом. Вы, пророки и волхвы,
расскажите, что мне надо, чтобы стать такой, как вы.

* * *
Покинув дом казённый, свет в приёмной,
идёшь домой сквозь дождь и водоёмы.
Зимою – дождь, вне логики и смысла:
сейчас декабрь – где же декабристы?
А под тобой земля, в которой кости
и ты зовёшь неслышно кости в гости.
Ты не мертвец, напротив, слишком много
в тебе живого, чересчур, у Бога
ты просишь дружбы: не срослось с живыми,
пусть мертвецы приходят, будешь с ними
сушить носки (что делать, чёртов климат).

Но если вдруг придут – то не покинут.

* * *
Говорят, живите в доме, и тогда не рухнет дом.
Иллюстрацией в альбоме, тенью рыбы подо льдом,
тяжело платить за ренту – всё дороже каждый раз.
В доме нет воды и света, в доме отключили газ,
в почте взломаны пароли, в кухне спрятаны ножи.
Если хочешь жить без боли, то сначала заслужи.
И, зимуя в жаркой домне, выкинь в форточку ключи.
Если не уснешь в зловонье, притворяйся. И молчи.

matrix has you

Всех и дел-то, что из дому выйти,
так обратно по той же дорожке
не вернуться: подчас рвутся нити
и съедаются хлебные крошки.

Matrix has you, дружище, здесь нету
ничего, даже чёртовой ложки.
Знаем, Чацкий – подайте карету –
прокатился в ночи в неотложке

потому что под бронежилетом
остаётся шагреневой кожа.
Если ты знаешь чьи-то секреты,
то пожалуйста, будь осторожен.

* * *
Они говорят, ты гений ты светоч наш.
Зовут воевать, забывая про инструктаж,
вживую берут на счётчик и карандаш.
И хочется вместо хостела ехать в хоспис.

Я знаю, что нас до глоток наполнил страх,
но если к тебе во сне подойдёт сестра,
с улыбкой протянет бланк, заглянув в глаза,
сломай себе руку – только не ставь там подпись.

Лови красоту по звукам и падай ниц.
Ты вне категорий, может и вне границ:
две крайности сразу, фриц и прекрасный принц, –
мужик, ты здоров как бык, но не та эпоха.

Без звука следи за сводками новостей
и убереги себя и своих детей,
неси на себе всё бремя людских страстей.
И может быть, Бог тебе разрешит оглохнуть.
  
пластилин

мы писали, вы читали, наши пальчики устали
пластилиновые руки да из спичичек зрачки
тили-тили, трали-вали, утоления печали
нам с тобой увы не будет утоления тоски

трали-вали тили-тили, мы бы жили не тужили
всё одно лежать в коробке где потёрлись уголки
а когда придёт продлёнка, пальцы в клее и в зелёнке
слепят нам такие формы позавидует Дали

спичковатыми глазами наблюдаем за дитями
раз – слепили двух уродцев, два – и детки подросли
три – и вымахали детки, завернули нас в газетку
мы в коробке как в колодце, посмотри ну посмотри

налепили ручек-ножек, мама папа это ёжик
ты сынок совсем придурок, с пластилином в тридцать лет.