НАМ НЕ СТРАШНО. Сборник стихотворений

«Нам не страшно». Сборник стихотворений – «Геликон плюс», СПб, 2011;

 В книжном варианте сборник в твёрдой обложке с иллюстрациями Д. Кожевниковой можно приобрести у автора.

Цена вопроса - 200 р.

Возможна пересылка по почте или личная встреча

контакт автора

I

намнестрашно

на мне страшно

мне не страшно

мне страшно

не страшно

страшно

но

*  *  *

при рожденье меня крестили, назвали Таней —
никаких тебе или — или и испытаний.
до чего же бесилась нежить, там, скрежетали.
не поверишь, но — лёд, лёд девять — вообще не тает.
вот бы выросла длинношеей, не тонкокожей,
нет чтоб были не ины змеи, а твари божьи.
или шарфики да камеи, под стать прохожим.
это — ряд наблюдений. где я. и кто я, тоже.
я б спросила, и, может, скажут, а сколько брани
аж как в раже от распродажи и прочих маний.
тянут выи, как все живые, — да нежить, Таней
называют, но — лёд, лёд девять — вообще не тает.  

 коли хотяще

и не отдать, не взять,
             не сказать словами,
мне тебя не обнять,
             не унять руками,
это не свет, не нимбы
             над головами,
просто в кафе фонарь
             над столом за нами.

это не спорь, не ной,
             это — нет, не дружба,
мне не герой,
             мне бог для беседы нужен.
я у него спросила бы —
             как же дальше?

коли хотяще —
             песни творите aще.

аще хощеши, княже,
             то ты поеди,
мы тобе ради, как там,
             азь, буки, веди?
нам не сказать, не высказать,
             нам бы голос,
и не уехать, нет,
             не уехать в область.

я сорвалась, прости,
             я начну сначала,
тысячи вёрст пути
             приведут к причалу,
там и девятый вал,
             и дрянная лодка,
не говори: я знал,
             девка-идиотка.

ты не учи, молчи,
             я сама всё знаю,
видишь вяжу, живу,
              даром не святая.
это тебе и мне,
             это всем не спящим:

коли хотяще —
             песни творите аще.

эти стихи лихи,
             ничего не стоят,
дамки и поддавки,
             но сгорела троя,
ветер подует с моря,
             погасит свечи.
ну же, скажи мне, дуре,
             что время лечит

что по весне пройдёт,
             или — легче станет,
что не утонет мяч,
             не заплачет таня,
что не беда, вода —
             она точит камень
только всегда — ах да —
             будет между нами

или же в нас самих,
             с нами будет горе,
и не поможет стих,
             и не выйти к морю,
в поле не убежать,
             а хотящи коле —
песни творите, пойте,
             чего же боле.

*   *   *

ты начинаешь проще смотреть на вещи.
друг есть сердечный, правда, умом не блещет.
едешь домой в час пик, переходы, толпы.
бабушка дома видит во сне окопы.
чайник остыл, и воду отлить бы в банку
(бабке запить таблетку), ты держишь планку:
выросла, даже голос — он ниже, резче.
ладно. ты стала проще смотреть на вещи.

Лотта

Лотта, Лотта,
              уйди с болота.
ровен час,
              да пребудет Кто-то
 не из нас,
              мы же люди, Лотта,
не из наших,
              там страшно, Лотта.
Лотта, Лотта,
              уйди из леса.
рядом Кто-то.
              ты под навесом
в доме спрячься,
              пойдут дожди,
в хлеве с клячей
              запрись и жди.
пережди эту осень,
              Лотта.
он же спросит,
              ну тот, с болота
спросит, кто ты,
              не отвечай.
вряд ли, Лотта,
              иван-да-чай
остановит Того,
               из леса,
не прогонишь Его,
               как беса,
не заставишь, увы,
               исчезнуть.
оберег из травы
              — полезно
от кошмаров
               под блузку прятать,
а для Этого мало,
              слякоть,
слышишь,
              чавкает
                      под ногами?
тише.
              гавкает пёс.
                     цветами
пахнет дикими.
              Это Кто-то
Многоликий
              идёт к воротам.
прячься, Лотта,
               не открывай.
этот Кто-то подходит.
              ай.

поздно, в спальню
              ведут следы.
каже: «пани.
              был Я — стал ТЫ.
добре, пани,
              твоя семья
не узнает.
              был ТЫ — стал Я».

 

Купала
 
я до осени замолчала.
скоро будет Иван Купала,
гибнут люди — Купале мало,
он уводит на дно канала.
девка плавала да пропала,
потонула у йола, яла.
замолчу, но хочу сначала

попросить: не ходи к причалу.

кто ты

оно тебя мучит, оно тебя гонит
по узеньким улочкам в центре Стамбула
до порта в Афины, Венеция тонет
и ты вместе с ней утопаешь, ты дура.
ты мечешься, ищешь и воешь белугой,
и штампы теснятся, им мал загранпаспорт.
ты пишешь открытки сердечному другу,
не шлёшь, а теряешь — напрасно, опасно —
уехала, бросила вещи, и снова
читаешь на вывеске «хостел» как «хоспис»,
и правописание русского слова
не важно, важна только дата и роспись.
оно тебя скоро замучит, загонит.
на пляже мальчишки затеяли драку.

а помнишь, как в детстве фарфоровый слоник

стоял на трельяже? играла с собакой,
и мать ушивала сестрёнкину форму,
и школа, продлёнка, и всё было просто.
как вы накупили кошачьего корма
и шли в подворотню — Васильевский остров.
оно тебя мучит, оно тебя гонит,
коммуны, отели, гостиницы, сквоты.
В ладони блестит лихтенштейнская крона.

оно догоняет.
ответь ему,
кто ты.

 

научись просыпаться раньше

научись просыпаться раньше
                           и не бить по ночам посуду,
пить таблетки от нервов, кашля,
                           перестань заниматься вуду,

не молись маяку на кухне,
                           не пиши про моря и страны,
без стихов мир, увы, не рухнет.
                           научись просыпаться рано.

и забудь своего скорее,
                           он вредит твоему здоровью,
потому что он не взрослеет,
                           он соврёт и не дёрнет бровью.

не включай новостных каналов,
                           там что вести — одни теракты,
ты жила бы да бед не знала,
                           проросла бы травою в марте

из-под снега, из-под асфальта,
                           ты себя бы не потеряла.
скрипки бесятся, плачут альты,
                            замолчать бы, начать с начала.

научись становиться старше
                           и глаголы в прошедшей форме
не используй, что было раньше,
                          то есть до — то забудь, не помни.

просто страшно

да-да. 
             понимаешь, я  вижу,
                         я это всё знаю
вода
             поднимается выше,
                         вода цвета чая
по осени ересь
             и вереск
                         в лесах половодье
мы просим ой Велес
             как бейлиз
                         вода эта вроде.

кукует кукушка
             как будто под пушкой
                         она под прицелом
зимой станет лучше
             я знаю послушай
                         останешься целым
мы в уши беруши
             подушки под души
                         в убежище в спячку
посмотрим на карте
             как долго до марта,
                         снег снежище спрячем
детей и старушек,
             заткнётся кукушка
                         и снег будет белым
очертим круг мелом
             останемся целы
                         зимой под обстрелом.
зимой будут чтенья,
             чтецы без сомненья
                         нарядятся в фраки
откроем варенье
             за запертой дверью
                         под снегом в бараке.
да-да, понимаешь,
             я знаю
                         всё-всё про границы.
вода цвета чая
             зима будет злая.
                         мне тоже не спится
и осень не очень,
             что смотришь
                         мне тоже рвёт башню
мне больше не нужно.
             тут лужи
                         и стужа.
одной
             просто 
                         страшно.

*   *   *

страх проникает в вены,
и я не могу двинуться.
прыгающие блаженны —
прыгающие допрыгаются.

*   *   *

ну вот что ты сидишь
              и кропаешь
                         ему письмецо.
пять утра, между крыш
              пролетает такая,
                         с лицом,
(у бабая
             из сказки такое же,
                         дело — дрянцо)
вся такая смешная,
              на ведьму похожа
                         с кольцом
золотым.
               у коровы такое в носу
                         под хрящом.

валит дым.
               это в доме напротив сел чёрт
                         в дымоход.
он сломал домофон,
               он нанёс нам урон,
                        вот урод.
пять утра,
              и наверное, скоро
              начнётся восход.
но пока с неба дождь,
              он не то чтоб идёт — 
            просто льёт.
вот рука стала ластой,
        вот жабры, 
            вот сток тёмных вод.

ну вот что ты сидишь,
               и зачем тебе эти все бдения.
что ты пишешь ему письмецо —
               то бишь так, сообщение
без сюжета и вывода, просто
               доводишь до сведения,

мол, читала сегодня
              советскую энциклопедию,
удивилась: «на милость
              скажи, вот моё наблюдение —

оказалось у сердца
              есть мышцы и  мускулатура».
(вон такая,
             с бабаем на крыше,
                         вон, косится хмуро
та, с лицом).
              письмецо это, в общем то,
                         макулатура,
у него ни конца,
              ни начала, и мало
                         того — нет структуры.
пять утра.
              льёт вода,
                         вот беда, что влюбилась,
и дура.

дед пихто

что-то не то я делаю
              и говорю не так
или не то, и целая —
               вся — наперекосяк
эта неделя. денег нет.
              только один пятак
по водосточным желобам
              катится
звяк
              да
                         звяк.

что-то не так я делаю
              и говорю не то.
по водосточным желобам
              хлещет вода, пальто
приподнимает вешалку.
              это ведь шапито
цирк, не хватает лешего:
               кто, кто
да
              дед
                         пихто.

что-то не то, заранее
              кажется: быть беде.
это как рисование
              вилами по воде.
от недостатка калия,
              кальция или сна,
времени и внимания,
              а под ногами — дна.

знаю, болтаю лишнее,
ближний,
              стишки вот,
                         на.

 

я — хвоя

что, сидишь. скорей бы спели петухи
вязко душно от трухи и требухи
сказка кончилось, снаружи пни да мхи
женихи да лопухи, и три ольхи,

три осины, всё сырое, мох, хвоя
воет псина, было — двое, стало — я,
стало вдруг парализующее «азь»
что, сидишь, снаружи чудища да мразь.

крики кречета морочатся в степи
делать нечего, брахольщица, купи
ты купи меня как кучу ком тряпья
что я стою я что хвоя, я — хвоя. 

два брата

рядом с арбатом
     жили два брата
с бабкой горбатой,
     с дедом-солдатом.
кот полосатый,
     газ и квартплата,
в августе в Ялту,
     после — за парту,
прописи, карты.
     страшную клятву
дали два брата,

     что никогда расходиться не надо.

в школе, продлёнке, на сборах отряда,
в старости — тоже, чтоб вместе и рядом,
чтобы на кухне смотреть на закаты
(в детстве всегда что красиво — то свято).
клятва была чем-то вроде обряда,
так же как свадьбы, поминки. брат с братом.

дальше прошло лет, наверное, двадцать
(выпуск, учёба, работа — так, вкратце),
кухня, закат, брат так рад, он смеяться
хочет, он долго не виделся с братцем.

брат постарел, он худой и трясётся,
сгорбился, раньше он был выше ростом.
с ним — хорошо, с ним как детстве — всё просто.
красные тени от красного солнца.

брат достаёт из грудного кармана
ложку и газ разжигает, как пьяный,
брат улыбается странно и глупо —
ложка? да нет, ты чего, не для супа,

в мире для взрослых преследует ложка
разные цели. ну что, понемножку?

рядом с арбатом
     жили два брата
с бабкой горбатой,
     с дедом-солдатом.

страшную клятву
     дали два брата,

 что никогда расходиться не надо.  

что пройти по полю

и ничем уже не испугаешь.
вон пятак в кулак, туда же — волю.
сколько тонких струн да толстых клавиш,
всё и горе — что пройти по полю.

и никто уже не удивится.
машем, милый, вон — фотограф-боров.
дом как дом. не спится, как в больнице,
слушай, суша — это просто остров.

никуда, и некуда, и нечем.
в полдень в поле ходит летний морок,
а зимой — фейерверки, свечи, печи,
книги тени времени вдоль полок.

ничего, не страшно, просто поле.
напрямик короче до усадьбы.
не видать во веку больше боли.
по полю пройти да не упасть бы. 

*   *   *

не проходит простуда,
я почти чудо-юдо:
то сюда, то отсюда.
мне б спокойствие будды,
мне бы вымыть посуду,
обещаю, не буду
больше шить кукол вуду.

от простуды всё косо
нереально, вопросы
без ответов и смысла.
и уже к первым числам
по прогнозу морозы,
колтуны прямо в косах.

а ещё мне совсем не нравится,
то
что пол подо мной

проваливается. 

*   *   *

больше ничего не будет,
ни стихов, ни колоколен,
что звонят на диву людям,
что высоко, да над полем.

больше ничего не надо,
Нео знает — нету ложки,
и в час пик на эстакаде
в пробку встанет неотложка.

вот тогда-то и исчезнет
всё, что раньше рифмовалось:
нервы, книги и болезни —
и начнётся жизнь. с начала.
 

это

это то, что разрывает
              изнутри.
я стою, горю, сгораю —
              посмотри.
и до края
             заполняется водой
весь
      мой вес,
                мой рост и голос мой.

и в воде частички гари —
             это я.
а на вкус так привкус стали,
             сентября,
сок осоки и крапивы,
              камыша,
корни ивы.
             я —
                  красива —
                                — я —
                                    душа
и гробница всех языческих царей,
чрево мира,
             листья мирры,
                           смех детей.
ну и что, что режет кожу
              изнутри,
то трава растёт похоже —
              посмотри.

 

*   *   *

ты не ври, это всё выносимо,
больно — это когда Хиросима,
больно — это когда плачет папа,
больно — кошке не вылечить лапу.

ты не смей говорить, что не можешь,
что устала до дрожи по коже.
в этой слабости правды ни грамма,
а не веришь — иди спроси маму.

это мученька, вовсе не мука.
будет внученька, может быть, внуки,
будут беды всё мимо да мимо,
будет лето, не ври. выносимо.

 

*   *   *

терпи-терпи.
    комар кусил в висок,
а солнца нет,
    у солнца жжётся бок.
и винегрет
    и, может, даже грог
нам подадут
    на праздник ровно в срок.
терпи-терпи.
    вставай — и на порог
тебе ползти
    под утро надо. в блог
пиши-пиши,
    что на работе вдруг
таких больших
    и очень злобных сук
поразвелось,
    под осень, как опят.
они, небось,
    тебя живьём съедят.
терпи-терпи,
    как сторож на посту.
давай-шагай
    под утро в темноту,
как идиот,
    как храбрый космонавт,
который ждёт:
    сто сорок дней — и март.

 

не случится ничего

— мир, похоже, скоро рухнет. за пределом этой кухни начинается рассвет, солнце встанет — мира нет, и при свете грянет взрыв: утром высохнет залив, пеной выкипит канал. Карл у Клары спёр коралл и вот-вот сопрёт кларнет. солнце встанет — мира нет, и поглотит солнце кит.

— стол и табурет стоит, нам не страшно: мы сидим, нам что смог, что серный дым, что огонь, что полымя — матка мать сыра земля — я же вижу — крутит ось, и одно с другим срослось. ощущаем целый мир, в этом мире нету дыр. потому-то — волшебство — не случится ничего.

 

*   *   *

а потом все уйдут, останутся только двое.
через снег остановка будет казаться чем-то
неземным, например Тулузой, а может, Троей,
эти двое забудут то, что они из гетто.

а потом, как всегда бывает — подует ветер,
и конечно — а как иначе — смешает бисер,
и наверное, было б проще, когда б заметил
кто-то рядом со мною то, что во мне есть смысл.

II

мифотворчество 

чмошка из лукошка

выйдет чмошка из лукошка,
понадкусит людям бошки.
в её вкусе коли люди,
так и сварит в миске, в блюде.
Горький пишет: ой беда,
да не деться никуда.

выйдет душенька из тела,
вон высоко полетела.
и теперь без душки тушка,
чмошка воет на опушке.
вот напасти, ой беда,
да не деться никуда.  

бабай

ой, румян каравай,
едет старый трамвай,
а в трамвае бабай.
и закончился май.

ой, закончился сон,
он на вкус, как картон,
слышен звон в унисон,
запил старый гарсон,

от винца на бровях,
лезет бешеный страх,
он на наших костях
спляшет польку в сенях.

остановка. трамвай.
выйдет дикий бабай.
не спасёт каравай,
он подходит, он...

ай. 

*   *   *

духи домов идут зимовать в ЮАР,
если читать с изнанки — они в РАЮ.
это не дым, не думай, а просто пар,
свойственно выдыхать его к октябрю.

мы исчезаем в поле на Юрьев день.
духи домов, дольменов идут на юг.
а во дворе под инеем старый пень
дышит. ты слышишь, дышит, ты слышишь

стук? 

 

Ра

повзрослей-ка,
              давно пора.
солнце — лейка
              Амона Ра.
бесит, если
              кричат «ура»,
Бабий Яр —
              это не игра.

есть же выход,
              раз найден вход.
очень тихо
              крадётся черт
у закрытых —
              засов — ворот.
этот свитер —
              он в нём урод.

у кита и ГУКиТа —
              сплин.
Ра  — похожий на
              мандарин —
бог, и толку,
              всегда один
пляшет польку
              на стопке льдин.


Рагнарёк 

 

за зиму она подурнела, прибавила в весе,
а ведь прошлой весной была хороша собой.
легла, впала в спячку, думала о зимнем лесе,
а ещё: «был ведь, сердечный. теперь не мой».

и не будет нам долго и счастливо, никакой Валхаллы,
вон воро2ны, и те по утрам больше не каркают,
и сказать бы, сердечный, давай, может, всё с начала?
так она же не Вельва — не знает. и не сказала.

да и сердечный её — что в старшей, что в младшей Эдде
всё дурак дураком, не осмыслил, не уберёг.
а она всё лежит, подурневшая, в Первом меде.
не встаёт. да зачем? — ожидается Рагнарёк.


Ойкумена

Вода мягче рук и все-таки шлифует камни, но она не ощущает боли, которую будут ощущать твои пальцы; у воды нет сердца, которое бы стало изнывать от страха и муки, как твое. Видишь, у меня в руках крапива? Такая крапива растет здесь, возле пещеры, и только она, да еще та крапива, что растет на кладбищах, может тебе пригодиться; заметь же ее! Ты нарвешь этой крапивы, хотя твои руки покроются волдырями от ожогов; потом разомнешь ее ногами, ссучишь из полученного волокна длинные нити, затем сплетешь из них одиннадцать рубашек-панцирей с длинными рукавами и набросишь их на лебедей; тогда колдовство исчезнет.
Андерсен. «Дикие лебеди»

Ойкумена,
            ой,
Ойкуменочка.

тленом к тлену,
             но вот семечко.
прахом к праху,
            да всё ж теплится.
и рубаху
            плетёт крестница.
собрала она
            крапивушку,
сорвала себе
            ой спинушку,
волдыри
            по рукам стелятся,
посмотри,
            вон стоит мельница,
жернова
            в голове катятся
да скрипят,
            даром что с маслицем.
и опят
            по углам заросли.
братик-брат,
            я тону в жалости.

стану сильною
            я, милою.
диво дивное —
            крапивою
исколю себе все
            рученьки
да не мука то — так,
            мученька.

я рубаху
             сплету, сделаю
да на плаху
            пойду смелою.

он наденет — хребет
            сломится.
и сто лет да без бед
            в горнице.
у него отпадут
            пёрышки,
прорастут, что твои
            зёрнышки,
у него отрастут
            рученьки
он страдалец, он, да,
            мученик.
у подсолнуха соль в
            семечке.

Ойкумена,
            ой,
Ойкуменочка.


 

ЕГИПЕТ

I.
песок
 

я так долго шагала вперёд по песку, что забыла,
для чего я иду, и осколки стекла мне порезали ступни.
милая, слышишь ли гул, это эхо, земля нынче выла.
если ты разожжёшь мне костёр, я так думаю, будет уютней.

чуешь, как раскалился песок, можно прямо на нём сделать кофе,
обещаю, что в новую ночь будет турка (и я не забуду).
это — Ра, он шипит, от струится, он мастер, он профи,
это — ты, это — я, я иду с послушанием вуду.

это Гофман, засыпал песками глаза, слышишь, милая, не просыпайся.
нам придётся расстаться с одеждой, а может быть, с кожей.
ты не бойся, а будут пытать — сделай мину, раскайся.
мы устроим войну. обещаю. немного попозже.

 

II.
хна

знаешь, сегодня я перешла все пороги страха.
ещё чуть-чуть, и наверно, я скоро увижу бога
и скорее всего заберу в стирку его рубаху.
мы будем считать это погашением моего долга.

а небо сейчас — о да. оно совершенно, оно фиолетовое.
бог закопан в земле, над его рогами едут вагоны метро
люди в вагонах шумят — они хотели другого бога, не этого.
понимаю, тебе всё равно настолько, что у меня сводит нутро.

а лучше давай поиграем в слова и  в буквы.  и в ять, и в азъ.
и сыпется хна из волос, сколько ни вычёсываю, ни трясу.
если учесть, что я никогда не красилась, это маразм.
а бога мы непременно увидим на днях. мертвого. в лесу.

 

III.
несогласные

я написала мифы, прошла болевой порог.
было бы много легче, будь бы я между ног,
или, на край, под боком, благо, горячий бок,
всё у тебя на месте. видно, старался бог.

и ничего, не страшно. вроде. ушла сама.
летом бы было б проще, только сейчас зима.
мне не хватает, правда, времени и ума,
чтобы почистить снегом тёмные закрома.

сыпались у Пандоры сорок различных бед.
двигались автостопом вплоть до чужих планет,
и оставляли хвостик фантиков от конфет.
гласные бьются током, а несогласных нет.

 

IV.

Египет

я выбрила голову, смазала щёки пеплом.
белое солнце светит здесь слишком редко.
чёрное — часто.
паста
в тюбике, в ванной, трёхцветная, как Россия.
утром меня спросили:
«сможешь отдать глаза? ведь идёт Осирис».

я затопила печь и сожгла все книги,
срезала весь тростник, рисовала блики,
тени — пастелью.
по поверью
деревом Мерлин стал, но леса срубили.

хочешь как лучше, выйдет, конечно боком.
я становлюсь трёхликим, безглазым богом,
жертвую кожу.
позже — лето
будет концом. ни мне, ни стиху, ни свету.

 * * *
 

сохнет колос на погосте:
у него болезни роста.
а нашествие Мамая
колосок сомнёт, сломает,

выпьет сок как чай из чашки
да толкнёт как неваляшку.
был ячменным, был ржаным — 
постепенно стал больным.

на ветру сгибает колос,
тонкий колос что твой волос.
сдохнет — вырастет опять,
ох не вырвать да не смять.
 

учись вызывать дождь

I

он очень похож
на
дождь —
приходит, когда
не
ждёшь.
прогноз — ерунда
да
ложь.
не знаешь, когда
здесь
дождь.

II

он сильный такой —
вот
лавиной живой
льёт,
растопит любой
лёд
и камень сотрёт,
чёрт.

III

так странно с дождём:
под ним

недавно был дом,
стал — дым.


IV

не сможешь? да ты
врёшь.

учись вызывать
дождь. 

горе луково

горе луково, горец перечный
ну и толк, что оно перечнем —
ой беда, что вода — незачем

разбирать да сосать косточки,
не глотая, плевать в форточку
да мотать, распускать кофточку.

говорю: ты не спи, солнышко,
вон у кружки видать донышко,
потемнело, темно полюшко,

у соседей слышны возгласы,
на стене от окна полосы,
у меня отросли волосы,

у подруженьки — детёнышки,
прорастут что твои зёрнышки
а весною пойдёт корюшка.

а весною пойдёт корюшка,
а весною взойдёт солнышко,
посветлеет весной полюшко,

а весной всё вокруг зелено,
горцев перечных — немерено.

а пока нам терпеть велено.
 

а они говорят

а они говорят: подумаешь, эка невидаль
перепутали все отличия: зада с передом
и того, что нельзя, да с тем, что, напротив, — велено,
да в итоге срастётся всё, что курчаво-зелено.

да в итоге споются те, что немые от роду,
и пацан во дворе отпустит до полу бороду,
поедатель грехов уйдёт — да, сегодня ела я,
и над рыбой трясется лёд, абсолютно белая,

я пойду по кустам, по травушке да с крапивою,
это лошадь фырчит и муху гоняет гривою,
поедатель грехов уйдёт, мы умрём прощёнными.
нас положат на стол, омоют, оденут в чёрное.

а они говорят. и что, что молчать им велено.
бог несёт в решете дожди, за крылечком зелено.
что ты, муха, гуди, гуди, нам что задом — передом
далеко-далеко идти, тоже, эка невидаль. 

Прокрустова раскладушка

I

и податься б, не знаю, незнамо куда.
говорят, что вот-вот — и придут холода,
и не просто на месяц — на тысячу дней.
пропадём ведь здесь без вести и без вестей.
наши тосты остыли, и суп наш не густ,
притаился за стенкою дядька-Прокруст.
ты не спи, говори со мной, ладно? иначе

ты проснёшься под утро, моргнёшь и заплачешь.


II

я третий день мечтаю увидеть лошадь.
то есть во сне, конечно, и режет кожу,
а отчего — не знаю, ну, может, перья
прут, как трава в асфальте, и по поверьям
в зиму умрут все те, кто нарушил слово
летом, потом — под осень,  и вот — готово:
мифы придут под полночь, и с первым снегом
раз — и поглотят перья и человека.
это, конечно, страшно. а как иначе.
вроде, платили много — так где же сдача.
кожа саднит и чешется — вот — краснеет.
мне бы увидеть лошадь. не спится. где я.
мифы придут, поглотят и хватят лишку.
вроде бы мы учились, читали книжки —
и всё равно без толку. и нет подушки
здесь, на моей Прокрустовой раскладушке.
 

 

память

я никогда не плачу, но вот что странно:
я становлюсь смелей хаотичной Анны,
я становлюсь сильней пресвятой Изиды,
злей, чем Геката в тёмных садах Аида.

дома горел, пылал марсианский кратер
(я никогда не плачу), тонул экватор,
марс умирал, ракеты с земли упали,
люди про нас совсем ничего не знали.

я умерла с семьей в катакомбах Марса,
люди пришли — и вымерла наша раса.
позже читала Бредбери как-то ночью
и вспоминала: да, видела их воочию.

как-то другой весной я читала Проппа,
ткацкий станок, рубаха, я Пенелопой
тысячи лет назад называлась где-то,
ну а потом я вспомнила зиму в гетто

года не помню, сорок... ага, второго
(это конечно от Рождества Христова).
муж-часовщик, пижамы в полоску, печи,
сорванная спина и худые плечи.

помню, как еженощно солдаты брали
тело моё, не помню я, как их звали
(я имена вообще не запоминаю),
помню большую яму, и нас у края.

вспомнила, как лежала убитой в Трое,
вспомнила, как тошнило в ковчеге Ноя.
вспомнила, как сжигали селенье в Риме.

да. а сейчас — квартира, работа в фирме,

мама, коты, учёба, весной — на дачу,
отпуск на море, я никогда не плачу.
это сейчас — костюм, а тогда — вериги
я вспоминаю, если читаю книги.
 

мелкий бес
 
эти мелкие тут и там
перепонками бьют в там-там.

шум и шорохи под столом.
не работает мантра Ом.

эти мелкие жгут тотем.
я не сплю и почти не ем.

жутко вредные, мелкий бес,
зазывают в дремучий лес.

ходят ножками там и тут,
неотложка. откройте, ждут.

 

такая пора

не шуми. ты не бойся, пожалуйста, правда, ведь это пройдёт.
будет снег, отопление, варежки, парка, но — холод и лёд.
это — нет, не конец, не подумай, а просто такая пора,
но зато — будет время на карты таро, на пасьянс до утра.
будем пить, будем ночью на кухне в стакане заваривать чай,
и пускай — если к рельсам примёрзнет облезлый трухлявый трамвай,
это знак, это прелести самой тяжёлой и дикой поры,
слышишь скрип? это лезут сквозь стылые плиты иные миры.

III

война будет позже

дом

да-да, давай завтра не будем думать об этом.
что-то вроде обета, вчера наступило лето.
объясняя на пальцах, мы есть вне пространства,
вне света, мы вовсе не в гетто, вне класса,
не стоит бояться, вне списка, вне рамок и схем.
ой, мама, с моей головой — с нею столько проблем, зачем
я стою на краю, как в раю, я не сплю, не курю, я не ем.
моя кожа (я тоже) становится якобы огнеупорной,
я беру телефон, вышла вон и иду, как бреду, снимать порно
на поганое качество, начисто, ладно, важнее количество.
ну так здравствуй, истерика, здравствуйте, ваше величество!
очень жаль, что, как встарь, по пути не пойти, не поплакаться маме.
вон стоит звон, звонарь, но нас попросту нет в этой гамме.
я пишу в никуда, не беда, ведь всегда оно. мне. отвечает.
пол и стол, кран, вода, нате стул вам, ну сядьте, ну выпейте чаю.

ветер дул. мам, хотелось бы быть кем-то избранным,
чтобы я говорила с экранов цветных телевизоров,
чтобы мило врала, я готова, пора, чтобы жизни людей научила,
чтобы стихли ветра, на ура, жилы б вздулись, и вены. от силы
чтобы люди любили меня (вот фигня!), чтоб впадали в экстаз,
чтобы если, как в песне, тот стих — он про них, а на деле — про нас.
так и сделаю, смелая, сделаю, честно, всё это ведь так интересно,
будут деньги, машина и, видимо, в Индию, может быть, в лес, но
не пойму, почему, вот бардак, чтобы так, меня так выворачивает,
что-то где-то случилось, на милость, скажите — оно. было. значимое?
отдала все долги, открываю круги и общаюсь с отцами да с пращурами,
я метаюсь, зависла, я путаю числа, а мысли как мысли, но мысли навязчивые.
на другом конце суши, я знаю, не лучше, там просто иное и, может, чужое.
я увидела в зеркале девочку некую, обвинить в этом некого. кто я?
он спокойный, как кит, он пришёл, говорит: ну и что? дал мне гайку,
раз-два-три, ты протри эту гайку до дыр,
а потом лишь на том покидай этот мир. ладно, зайка?
только пальцами три, и при этом смотри, не используй станок и ножовку.
я ответила: ок, он подумал, что толк во мне есть (это честь), провела его ловко.

ну давай просто завтра не думать об этом,
наступает безумно красивое лето,
повышаются курсы валюты и градусы.
мы же люди, не будем об этом, пожалуйста.
руки есть, ноги есть, даже есть что поесть,
мы живём, вот наш дом, вот есть дом, вот мы в нём.

взрыв.
 

эвтаназия

здравствуйте, доктор.
простите за поздний звонок.
намёк
понимаю,
кто я такая,
чтоб помешать
засыпать
вашей жене и детям.
этим
мерзким снежинкам лучше бы перестать
падать на стол и кровать.

я закрываю глаза и вижу снег.
доктор, вы тот человек,
который не может позволить себе уснуть
в день, когда пациентка глотает ртуть.

милый мой доктор, доктор и донор,
вам безразличен врачебный гонор.
не спите, не надо, откройте глаза,
за
долю секунды сгорает в июле звезда,
падая в август, в передней она не видна,
до дна
выпейте вместе со мной,
слышите — это прибой:
в крови нейролептик смешался с водой.

глупости, доктор, всё это не просто не спится,
нет же, забудьте, со мной ничего не случится,
я умерла незадолго до встречи с вами
в белой палате с соседкой, цветами-бинтами.
мне было под двадцать, и двадцать в палате лежало,
старуха кричала, и утром старухи не стало.
не стало меня
(фигня?).
меня засосала холодная злая воронка,
сестра записала мне в карточке белой и тонкой
бесстрастно и чётко

«идиотка».

доктор, я знаю, поздно, я знаю — ночь,
что позвонила? можете мне помочь?
чёрные лошади топчутся в темноте,
роспись, да, просто роспись в моём листе.
и никаких больше просьб, обещаю, впредь.
это по-гречески будет «хорошая смерть».

знаю, что дура, да знаю, больна. больна.
знаю, не ваша. ничья. не моя вина.

полжизни искала свою половину, потом поняла, что целая.

неправда. я знаю. конечно. нет, сегодня не ела я.
греция? что вы, да ну вас, там все христиане.
да, аспирин растворился, и вон он в стакане.

доктор, ну что вы, и мне не до смеха.
что, можете взять и сорваться, приехать?
нет уж, простите, тут вышла такая оказия:
вы не нужны. мне просто нужна эвтаназия. 

выписка

в нашем маленьком фан-клубе анонимных сумасшедших
изменения. протестую. я скучаю по ушедшим.
дата выписки, диагноз и другие предписанья,
и твоё выздоровленье — сожаленье и раскаянье.

только вряд ли ты забудешь нашу общую палату,
и в кондитерах ты будешь видеть белые халаты,
в каждой комнате — границы, в кроне дерева — решётку.
уходи, меня не слушай. я больная, идиотка.

если я отсюда выйду, я пойду пешком по встречной.
только вряд ли — мне сказали, я застряла здесь навечно.
для меня открыты двери только в случае пожара.
день рождения  проходит под присмотром санитара.

как же ты не понимаешь, в голове всегда больница,
ты уйдёшь и там увидишь безобразные границы,
там другие препараты, и другой стационар,
и другой сосед в палате, новый добрый санитар,

там назначат терапию и предпишут процедуры.
уходи, меня не слушай, ты же знаешь — я же дура.
я больна неизлечимо, я шизоидная личность,
у меня амбивалентность, депрессивность, хаотичность.

у тебя, наверно, будет даже кошка и зарплата,
а потом — и повышенье, и вручение халата.
что ты, что ты — я не плачу, это минус терапии,
у меня глаза большие, и — сухие, и — слепые.

и вообще пора прощаться, санитар зовёт на чай.
нам не стоит обниматься. ты меня не навещай.
а любви не существует — это бредни психопатов.
не грусти, я знаю, будет кошка. а ещё — зарплата. 

домовой

на кухне какой-то шум, это мама приехала в гости и ставит чай.
телевизор ведёт борьбу с мировым терроризмом.
молодой и успешный товарищ написал тебе: «не скучай»,
эсэмэска дошла куском, наделённым сакральным смыслом.

а вчера он принёс цветы (тот товарищ), их было много.
по-хозяйски поставил в вазу и сделал тебе предложение.
он навряд ли заметил то, что ты в детстве молилась другому богу,
и на кухне вчера был бой, а на небе — ага, затмение,

и разбилось стекло с характерным «БАМ», и цветы полетели на пол
(домовой не хотел отдавать тебя парню в жёны),
мама режет на кухне хлеб, и вчера здесь никто не плакал,
тяжело только двести лет, а в дальнейшем уже не больно.
 

ссоры

дороже
        авто
          Порше,
о боже,
        да льда
             тоньше,
и больше
        страны
             Польши,
светлее,
        чем «дзень
                добже»,
алтеи
        в полях
         реже,
страшнее,
        чем вся
            нежить,
опаснее,
        чем
             бритва,
сложней
        лабиринта
                 Крита,
ценнее
        всех лит.
         премий,
падения
    звёзд,
         терний,
ужасней,
    чем плач
         мамы,
чем ясли
    и мяч
         в яме,
горящие
    в бен-
         зине,
и сталкера
    с дре-
         зиной,
ведущего
    нас
         в зону,
и легче,
    чем лист
         клёна
и меньше
    гриба,
         споры —

твои
    и мои
          ссоры. 

*   *   *

вы ругаетесь, снова ругаетесь с ней,
с этой девочкой вздорной (и глупой), эй, эй!
ну не надо, ты знаешь, такой вот расклад:
ты, конечно, — ни разу, ты не виноват.
а она всё вопит и доводит до ручки,
наплевав на мигрень и усталость (вот сучка).
ежедневно — бои с девяти до утра,
а потом — да, вставай — на работу пора.
и крошится стена, и летает посуда
а потом — смс:  «ну прости, я не буду,
видно, катарсис был, а теперь — всё о’кей,
обещаю, не будет бредовых идей».
и — как будто просил, ну подумаешь, что
она ночью зимой — на качели (пальто
не надев). заявляет: «реальности нет»,
и не хочет, зараза, готовить обед,
не гуляет с собакой, боится весов,
батарейки швыряет  (не любит часов),
а когда вы в метро — принимается петь,
и заводит с утра разговоры про смерть,
и считает, что «брак» — от понятья «бракован»...

но ночами в квартире по-прежнему стоны. 



молоко

смысл придёт не раньше, чем он уснёт,
доля секунды — раз, и ему легко,
утром он поскользнётся, ступив на лёд,
воздух — он дышит, воздух, как молоко.
скоро найдёт работу, прибавит вес,
и не возьмёт его дикий зверь-тоска,
и ничего, что он будет там, ты — здесь,
выйдешь на кухню, выпьешь там молока. 

 

*   *   *

давай уйдём. зачем нам люди?
друзьями с ними мы не будем
и вряд ли станем помогать
им если что. иная масть
иные песни и слова,
мы наблюдаем, как трава —
прёт сквозь асфальт и иней, лёд.
мне не поверят, скажут: врёт.
давай уйдём. забьёмся в подпол.
я просто знаю: завтра бомбу
на парах будут мастерить,
возьмут тротил, привяжут нить
и где-то в центре подорвут.
и скажут по ТВ: салют!
мы это всё пересидим
в подвале. мы покажем им
(в том смысле, что не я, а — мы).
не хватит сил — я дам взаймы.
почуем ужас каждой порой.

потом нас увезут на «скорой». 

*   *   *

однажды планета окажется полой.
детишки мечтают взорвать свои школы,
и кто-то возьмёт да проколется — «хайль!»
а что до погоды — так месяц не май,
собаки срываются, бешеный лай
по рельсам ползёт Гумилёвский трамвай
и кто-то запрячет в парадной тротил
в том доме, где тот, кто — не важно — но жил.
объявят ЧП и обследуют школы,
к нам тоже нагрянет с утра участковый
и спросит: что, полый мол, шарик земной?
соври, а иначе придут за тобой.
 

*   *   *

осень хохочет, уши уже болят.
я пропустила завтрак, обед, закат,
я потеряла пропуск, иду в обход,
вижу — ну да, и вправду закрылся порт.

осень, такая осень, дожди и грязь,
нам бы найти маяк и наладить связь,
голод — увидишь — в  город зимой придёт,
мы не сумеем выжить — закрылся порт.

осень — засада — осень, везде враги,
катят себе в машинах, трясут долги,
им наплевать, что осень, скрутился жгут.
прячься, скорее прячься, враги идут.

прачка стирает небо, разводит грязь,
я проклинаю осень и нашу власть,
я покидаю пристань, иду в кабак,
чайки кричат сиреной, и это — знак.

осень — ужасно душно — парит, озон.
по переулкам в касках стоит ОМОН,
Ра умирает в небе, шипит змея,
осень забилась в люки, края — в края.

осень — да что же делать?! — кричу, бегу,
стрелки и переходы ведут к врагу,
я пропустила завтрак, обед, закат —

я заряжала дома свой автомат. 

третьим глазом

и всё бы ладно, да только осень,
и всё ок, если кто-то спросит.
и чтобы было не всё, но сразу,
а я, прищурившись, третьим глазом,
вернее, в общем-то третьим оком,
да чем бы ни было — одиноко.
да что ни делать — всё не до смеха,
по телефону одни помехи,
на профилактике все каналы.
да пусть хоть что-то, хотя бы мало.
и ничего, всё равно пустое.
на перекрёстке стояли двое
и как напёрстки смотрелись с крыши,
как ветер дул — прижимались ближе,
как стены дома, спиной друг к другу.
и так — всегда, так всегда, по кругу.
и я — как осень, так третьим оком
смотрю и думаю: одиноко. 

герой

эта история будет без смысла,
без наставлений, но дым коромыслом.
кто-то кому-то в ней что-то да должен,
будет, бедняга, бежать вон из кожи.
есть ещё варианты, насест и невеста,
может быть, кто-то найдёт своё место,
это на деле продлится недолго,
сразу же после конца эпилога.
только как именно — мы не узнаем,
нет, не примета, но мода такая:
выдержал бой — значит, скоро покой,
жаль, но — приёмный, и там — под конвой.
а обещали ведь дальние дали,
внуков и орден, хотя бы медали,
полкоролевства и чаю в придачу.
кто-то герой. потому не заплачет.

 

роза ветров

ты знаешь, я очень устала, ты знаешь, мой друг,
я старше, чем мир, но навряд ли мне кто-то поверит.
когда наступает зима, птицы рвутся на Юг,
и только такие, как я, остаются, нас тянет на Север.

я снова не ем. и мне нравится Ганс-крысолов.
наверное, эта нехватка питанья и света
приводит к тому, что опять изгибается бровь.
мне кажется, я как-то просто ошиблась планетой.

но ты не подумай, я в норме, и я не изгой,
мы ходим в кино, и мне, в общем-то, нравится Запад.
и только во сне почему-то я чувствую боль,
и море. всё время. я чую, я чувствую запах.

ты знаешь, мой друг, мне опять недостаточно слов,
короче, я — боль, понимаешь, боль целого мира.
и я прорастаю, опять вырастаю из мхов.
я честно старалась, я даже снимала квартиру,

и мама крестилась: ну надо же, всё обошлось.
я красила губы, ты знаешь, цветы, каблуки,
и делала вид, что не слышу, как крутится ось
земная. под нами. под нею — киты, пауки,

жирафы, слоны и лисицы с десятком хвостов,
и лошади в яблоках белых идут водопой
искать по космической пустоши, розе ветров.
ты знаешь, мне больно, мне больно быть слишком

живой. 

всё это серьёзно

всё это серьёзно, действительно, правда, вообще не до смеха,
        и дело не в том, что нам нужно собраться и срочно уехать,
                    построить и склеить, подумать,  начать всё с начала.
                            какое тут — это не то, чтобы щёлкать на пульте каналы.

кино не отснять по веленью мифической щуки,
            и пальцы свело, и немеют без варежек руки,
                          они покрываются — нет, не корой — но коростой,
                                        такая защита важна, оптимальна для роста:

всё это серьёзно — есть рост — значит, где-то есть личность,
           меня не пугает моя и твоя идентичность,
                          скорее смущает завязка (дешёвая драма) —
                                        «нам надо уехать» — а то за окном панорама

разбитых домов и заваленных щебнем подъездов,
          здесь всё обвалилось ещё при каком-то там съезде,
                    и это, конечно, имеет большое значенье,
                                 в том смысле, что крошится ось, как сухое печенье, —

земная. но это пустяк по сравненью с соседским потопом,
          «нам надо уехать» — когда-то сказали Европе,
                         она увлеклась и, садясь на чужого быка,
                                       как пульт от ТВ, зажимала в ладонях рога.

всё это серьёзно, действительно, правда, вообще... 

Гала

ты начинаешь плакать, лицо закрыв.
это — не просто ночь, это — нервный срыв.
утром на ляжке будет синеть укол,
Гала*, тебе всё мало,
галаперидол.

ты начинаешь щупать свои бока,
признак концовки света пройдёт, пока
ляжку никто не тронет, но сквозь подол
виден, чумная Гала, синяк-укол.

ты начинаешь думать о днище дна,
этот рецепт — как мантра. тебе дана
карточка на болезненный, злой укол
Гала, тебе всё мало,
галаперидол.

беженцы

I

а ты всё в окне маячишь: ну хоть бы случилось что-то,
ну вот, например, чтоб завтра лавиною — скидки, льготы,
и снег бы к Крещению стаял, а впрочем, хотя б к апрелю,

и щуку бы продал в рабство,
купил бы себе полцарства,
и бабушке на лекарство
хватило б, и чтоб не драться—
соседский дурак-Емеля.

никто ничего не знает, на деле мы незнакомцы.
не ты же одна такая, всё плачешься — солнца, солнца,
и чтобы дышалось легче, и кожа не сходит — нежится,
мы бегаем друг от друга, по сути мы — боже — беженцы.
и думаешь, что я правда, мне это не нужно даром,
вот встать бы мне утром, выпить не кофе, но — скипидара.
Митяев поёт за стенкой, крепитесь, мол, скоро лето,
послышалось «гетто». глупо. закончились сигареты.

II

очень скоро он повзрослеет, он замолчит,
перестанет ругаться с богом в стихах, молитвами,
сходит к доктору, вылечит свой хронический гайморит,
будет пользоваться только безопасными бритвами,
купит брюки, носки, рубашку или свитер со светлым ромбиком,
и никто не посмеет назвать его алкоголиком,
будет ездить к родителям каждое воскресение
у него наконец закончится полоса длительного невезения
станет сильным, чужим, другим, неприкаянным, посторонним,
и со временем ваша связь будет хрупкой, односторонней,
а потом очень рано утром, по весне, если будет солнце,
эта связь незаметно, тихо, по-житейскому оборвётся.
она будет тянуться долго, но потом оборвётся сразу.
у тебя, несомненно, будут патологии, метастазы.
потеряешь опору, почву, словно вырежет кто-то почку,
в петербурге объявят траур, карантин, как в горячей точке,
для тебя дом не будет домом, а чужим, словно город Грозный,
очень скоро. сейчас держи его,  ты держи, ведь ещё не поздно.

III

не пройдёт и полгода, как он повзрослеет окончательно,
перестанет ставить друзьям подножки,
будет всегда различать числитель со знаменателем,
а потом выйдет в свет его книга в твёрдой обложке
про жизнь, про любовь и про прочие недоразумения.
поначалу он будет очень ею гордиться,
но ещё больше — девочкой Светой (а может, Евгенией)
у неё от природы будут совершенно густые ресницы.
и, возможно, именно  ресницы, а не она, будут во всём виноваты —
в том, что он будет тонуть и даже кричать SOS, невзирая на сушу,
у него в голове вместо мыслей появится толстый слой ваты,

ему будет казаться, что тогда, полгода назад, вообще было гораздо проще и даже  как-то лучше.

но сейчас, пока не прошли эти самые полгода,
он доволен, спокоен и рад, стоит,  оперевшись о подоконник.
говорит маме: да, вот ведь какая дурная погода,
сколько снега нападало за выходные, понедельник и вторник.

IV

девочка вырастет, и у неё будет грудь второго размера
как у героини кино, которое снимают по играм и комиксам,
она станет много курить, да и вообще ни в чём не знать меры,
и мечтать о пингвинах на Северном полюсе
будет думать: а правда, есть люди, которые их, пингвинов, переворачивают?
у неё, конечно, будут и другие мысли, в основном — глубокие и  навязчивые.
она закончит школу экстерном, поступит в колледж, нет, в университет,
и вот однажды, дожив до двадцати с чем-нибудь там лет,
узнает правду, что-то насчёт того, что не будет чуда,
даже маленького такого чудика, перебей ты хоть всю посуду,
чуда не будет, как ни крути, разве что докрутишься до чудовища,
героиня расстроится, перестанет есть фрукты и овощи,
на неё снизойдёт пустота и отсутствие всякого смысла,
прочая экзистенциальная маета, она даже задумается о самоубийстве.
а что ещё делать, если тебе двадцать с чем-то там лет и случается
                        вот такое вот горе?
она решит закончить университет, послать всё к чертям и уехать жить к морю.
такие планы окончательно рассорят её с отцом и даже очень расстроят                                              мать,
она будет ходить с грустным лицом, у неё завянут цветы, она перестанет их поливать.
она не будет больше мечтать о пингвинах на Северном полюсе,
но потом соберётся куда-то ехать, и для этого пойдёт на остановку                                          автобуса,
будет стоять, глотать сопли, в темноте цвета такого зимнего-зимнего,
и вот тут-то всё и получится прямо как в песне у Саши Васильева:
кто-то сзади ей скажет — живи. ты живи просто. да. живи просто.
тут и будет рассказу конец. а за ним будет жизнь. будет космос. 

 

брат


I

слушай меня, послушай меня, мой брат,
жаль, не могу сказать тебе «просто братик».
вторник, апрель, темнеет, закончен март.
в общем, сегодня утром я, встав с кровати,

в зеркало посмотрев, обнаружив там
не чужака, не думай, а просто дуру,
я удивилась: что бы отдать богам,
чтоб изменить не волосы, не фигуру,

почерк, размер ноги или рост и вес,
нечто, что ты, брат, знаешь, внутри, под кожей.
жаль не могу сказать: «а уедем в лес?»
ты не подумай, ты отвечать не должен.

II

вот, например, письмо генералу Зе
Бродский писал, хотя его нет в колоде,
в смысле, тот генерал, что был с ним в узле
туго завязан, он не рождался вроде,

не умирал, ответить ему не мог.
здесь обрываем мысль, сберегая нервы.
вечер, апрель, над городом серый смог.
кстати, считай, что это уже сто первым

будет тебе письмом, понимаешь, брат,
здесь не тупик, не то чтобы даже кризис,
это в колоде... к чёрту, давай без карт.
я не спала, и мне ничего не снилось,


утром вставала тихо и всем врала,
всё, мол, идёт путём, и не дёрнув бровью,
я не горела, тлела — смола, зола,
брат, а теперь — никак, будто к изголовью

ты по ночам подходишь и пальцы рук
рожками ставишь — «выйдите прочь, бабаи,
сны и кошмары,  монстры», послушай, вдруг
это взаправду было? скажи? не знаю.

ты его тоже любишь, скажи, люблю,
так же как ты, ты вспомни, всегда любила?
брат, я солдат, я молча стою в строю,
только мне страшно. слушай, а где взять силы?

III

ты не родня мне вовсе, я знаю, брат,
другом тебя назвать — это врать, пожалуй.
просто ты понимаешь, прости за мат...
впрочем, сдержусь. написано, и немало,

даже по сути много об этом книг,
фильмов отснято тыщи и сотни тысяч,
знаешь, как дико страшно однажды миг
тот пережить (мне кажется, едет крыша),

миг, озаренье, вспышку — что книги врут,
что по воде не ходят, но в лужах тонут,
что, покупая мебель, мы не уют
строим, а просто делаем ряд заслонок,

перегородок или препятствий, ширм,
коконом пеленаем себя в кровати,
смотрим слезливый старый банальный фильм.
я не хочу писать, хочу быть матерью.

IV

брат, ну скажи мне, брат, он меня простит?
как мне найти слова, чтобы он поверил?
ты его знаешь, помнишь, что он как кит
на глубине, при этом он как Емеля,

он как маяк, но, брат, пропадает свет,
ты посмотри, взгляни на его лицо,
я же врала, лгала, очень много лет
и называла в этом его — лжецом.

V

всё. и наверно, время мне прекратить
и постараться просто поставить точку.
снова курю, прости, ускользает нить.
жаль, не сказать — возьми меня в сёстры, в дочки.

жизнь ведь простая штука на деле, брат,
только простому лёгкий-то — не синоним.
вторник, апрель, темнеет, закончен март.
точка. PS. сестра. я люблю и помню. 

 

*   *   *

что мне сказать,
              как высказать,
                         правда, как?
видишь: вот воздух,
             изморось,
                         голубь, парк.
врозь бы небось спалось
             да пилось бы,
                         елось.
птицам бы зёрна
             в дёрне под осень,
                         смелость
эта моя хвалёная
              только
                         с виду:
если копнуть  — так там
             пропадёшь
                         без гида.

как мне сказать,
              чтоб было понятно,
                         правда?
в сказке кричат — авада,
             потом —
                         кедавра:

раз — и злодей
             кащей
                         побеждён измором,
в сказке так разрешают
             любые
                         споры.
ну а про быль я знаю
             совсем
                         немного.
вот бы мне на короткой ноге
             быть
                          с Богом.

как мне сказать,
             по-русски
                         и чтобы сразу?
видишь: вот кофта,
             блузка и
                         метастазы,
если копнуть поглубже,
             туда,
                        где совесть,
яркие, неуклюжие,
             с Южный
                         полюс.
нет, оно не болит,
             и бронхит
                         не мучит.
видишь: вот воздух
             посохом
                         бьётся, лучик
солнца в оконце —
            (чудо) —
                         оно бесценно
будет нам худо, но —

но
             не в эту
                         смену.

V

море-океан

море в тебе и с тобой

от него не уйти — догоняет, пинает, сминает
и стирает, по-новой пиши не пиши  — всё одно.
да ему хоть бы вплавь, хоть с билетом на парусник, лайнер,
всё одно, всё оно, хоть молись, хоть раскайся, на дно.
там не принято вешаться, вены там не разрезают,
там не видно, не слышно, не важно, как крутится ось,
там живут только те, кто, ты знаешь, добрался до края,
у кого на земле ничего и ни с кем не срослось.
там и воздух — не воздух, вода — ой, беда — там другая,
там всё соль, там всё боль, и не выпить — поди не вино,
там плевать, не узнать, не застать наступление мая,
всё одно, всё оно, ты держись, мы уходим на дно.
но оно и нутро, и наружности — всё промывает,
у него что ни день, то сражения, битвы, что бой,
у него под водой что ни рыба —  то глыба, то камень,
это море, мой друг, это море в тебе и с тобой.  

* * *

дай я подую, и всё у тебя пройдёт.
знаешь, со мной не страшен ни зверь, ни лёд,
что на Неве-реке подморозил дно,
будто язык, что к нёбу прирос. оно?
знаешь, мне тоже жутко бывает спать,
я — с ночником. боюсь, что стареет мать,
цены растут и падает бяка-ртуть,
градусник за окном, а на небе — муть.
ну а под небом люди играют марш,
я покупаю мясо, готовлю фарш —
папа поститься бросил, просил котлет,
плёнка. Марлен Хуциев. «мне двадцать лет».
дай я возьму, подую тебе на лоб.
через полсотни лет нас положат в гроб,
или сожгут да в поле развеют прах,
стой, не вертись, давай заберу твой страх.
или — тела на лодке возьмёт река.
это потом. ты дай мне подуть пока. 

Тихий океан

так вот. раскрытое окно, кофе на стопке книг становится ледяным,
и болит голова, хотя ты выпил уже и анальгин, и прозак, и цитрамон.
а потом посмотрел на часы — три утра, темнота и табачный дым,
здесь же не Египет, сюда, кажется, вообще не заглядывает Амон.

а вот ОМОНа хватает, куда ни пойди, зато вообще нет того, который Ра.
но вот так в сущности ничего не случилось, липкий снег, скрипят качели.
и можно было бы даже сказать, ба — да это просто такая игра,
если бы ты увидел кого-то в пальто, в шубе — в чём угодно, но — не в шинели.

да и ты — это ты, ты всё равно встанешь утром, соберёшься, выпьешь воды
и даже не будешь варить кофе, выпьешь просто воды, не кипячёной – из крана,
и пойдёшь на работу, прямо по грязному снегу с оттенком слюды,
а по утрам голова болит так, как будто во лбу огнестрельная рана.

самое обидное, что такая картина повторяется в этой комнате еженощно,
и ежедневно ты говоришь себе — ну хватит, завтра здесь всё изменится.
время вокруг тебя, вернее, в котором ты, стало каким-то невозможно                                         песочным —
сыпется, телится, мелется, трётся — но ты человек, а не мельница.

и ты не один, есть кошка, правда, сколько её ни корми — всё равно                                 недотрога.
и хотя бы на этом примере ты понял, что в мире всегда есть какой-то изъян.
три утра, ты сидишь и думаешь: сколько же надо было бы плакать богу,
чтобы на тридцать процентов земли был один океан? 

половодье

приходят люди,
            уходят люди,
                          и все — не ты.
а в плёсе мути,
            а в плёсе жути,
                          и темноты,
и всяких гадов,
            да тины с ядом
                          на полк солдат
с лихвою хватит,
            лежу в кровати. 
                          в окне парад.

приходят люди,
            уходят люди,
                         и всё не те.
в речной долине,
            где на дрезине
                          ползут в воде
профессор, сталкер,
                          писатель, нате
вам —
            нам
                           бы
                                        к ним,
при половодье
            бывает вроде:
                          был дом — стал дым.

приходят люди,
            уходят люди,
                          зачем я здесь?
не понимаю,
            вода глухая
                          в ней вязнет лес.
деревья тонут,
            стволы и кроны,
                          под сто колец.
земля размыта,
            и волки сыты,
                          и нет овец. 

сон про мыс Горн

а мне сегодня снился сон,
там был маяк на мысе Горн,
там было серое (как шерсть
собачья) море. я не есть
не пить, не спать помногу дней
могла подряд, поить коней
морской солёною водой,
и не писать (да чёрт с тобой),
и голубей кормить песком,
и плед вязать большим крючком.
потом — проснулась, да, дела,
до кухни как-то доползла,
сварила кофе на плите,
пила в той зыбкой красоте
когда — ты знаешь — перезвон
колоколов на мысе Горн.
потом — в милицию (опять
нам паспорта пора менять),
в метро и — университет,
мне часто кажется: мне лет
уже, наверное, под сто:
пора с соседкою в лото
по вечерам сидеть-играть,
после обеда — час поспать,
смотреть ток-шоу и футбол,
не забывать про валидол.
потом — работа, к девяти
(туда попробуй не приди —
ночная смена, зал, кафе),
ну да, наверно, это «фэ»,
но знаешь, это мне под стать:
ведь я могу вообще не спать —
точнее, правильно пойми —
расстройства сна годов с восьми.
так вот, пришла, помыла пол,
и бармен кофе помолол,
я разложила ложки в ряд,
а на стене висел плакат,
там «we were born to make a porn»,

а мне сегодня снился сон,
там был маяк на мысе Горн. 

вход в Эвксинский Понт

привет. дела идут, контора пишет.
и да, прости, пришла, не позвонив,
и дождь пошёл на кухню через крышу.
ты знаешь, не беги — ведь там обрыв,

как в книге, весь во ржи и не заметен,
к нему давно протоптаны пути.
и где-то слева громко плачут дети,
не бегай там, а лучше — не ходи.

заметила: ты стала красить губы,
да что ты, понимаешь, не хочу
сказать, что мне не так, не то, не любо
а в общем ладно, завтра мне к врачу

с утра вставать. пойду я. правда, поздно.
люблю, целую. слушай, дай мне зонт.
не бегай там во ржи. смотри на звёзды
и за обрыв, там вход в Эвксинский Понт. 

звери в темноте

когда во всей Вселенной гаснет свет,
представь, что прерывается концерт,
представь, что прерывается сеанс
(врачебный и киношный) и для нас

не остаётся ни границ, ни граней,
в которых мы предстанем. даже маме
звонить не стоит, к чёрту телефон.
и где-то в темноте гуляет слон

слепой, конечно, — может, это крот.
а нас никто, ты знаешь, не найдёт,
а нас никто уже не разлучит,
ты слышишь — в темноте ныряет кит.
 

пляж

страшно мне в городе, больно за жителей,
прошлой зимой схоронила родителей,
а на Второй мировой потеряла
старшего брата. мне мало, всё мало,
мало пространства и мало планеты,
дом за углом под замком, там кадеты
спят с ночником голышом, не одеты.
я хоронила зимой, да не летом.
снег, что с песком да вступает в реакцию,
пляж занесён, ой туда бы добраться бы.
ох и  забыть, да не думать, ой я ли я,
кинуть на лёд пять копеек, желание
взять загадать, как-никак день рождения,
было бы здорово, вот приключение:
джигу да польку под сумерки пляшет
кто-то зимой на заснеженном пляже,
видя реакцию снега с песком.

ну а потом можно ехать в дурдом. 

про Одиссея и его друзей
 
они тебя, глупого, топят, утопят,
отправь эсэмэску своей Пенелопе,
пусть замуж выходит, пусть больше не ждёт:
потопят, утопят твой парусный флот.
с друзьями работать — плохая идея,
потопят, утопят друзья Одиссея,
друзья Одиссею доплыть не дадут,
заснёт Одиссей — и закрутится жгут,
то старые, добрые, лучшие — душат,
и дело не в том, что, мол, мутные души,
а просто ты знаешь — ну да, не срослось,
во всём виновата небесная ось
с давлением, влажностью, даже с богами.
друзья Одиссеевы стали врагами,
проснёшься, очнёшься — повсюду вода,
не бойся, от смерти большого вреда
не будет, поверь мне, не плачь, Одиссей,
под воду уходит твой флот, без затей,
а так, по-простому, обычное дело.
друзья Одиссея дошли до предела,
терпенья не хватит, маячит черта,
осталось дождаться друзьям до утра,
и шлюпки готовы, и можно бежать,
а ты, вспоминая такую-то мать,
утонешь немного южнее Европы
и северней Африки. жаль Пенелопу. 

судоходство

спи. мы справимся (героически!)
с переделками, с их количеством
с перепевками и с ремейками
как с разодранными коленками
(в детстве мама зелёнкой мазала,
пусть пощиплет, пройдёт). не сразу я,
понимаю, что стали старше.
спи. мосты развели, и баржи
по неве проползают. просто
это летнее судоходство.
спи спокойно, не жди подвоха,
в мире взрослых не так уж плохо,
не сложнее системы ниппеля
отношения сын—родители.
Грейс в финале сбежит из Догвилля.
объявляю: достойна Нобеля
(судоходство, горят огни)
наша жизнь. а теперь усни. 

кровник
лютый холод, стынет полдник,
чай покрылся коркой льда.
и не то чтобы беда,
просто ходит-бродит кровник
бес — сердечный — бес. вреда
от него большого нету.
я обута и одета
и как будто бы согрета.
так по нормам этикета,
если нет для слёз жилета,
отвечает вся планета,
всё другое под запретом,
я не ною, это вето.
я же помню, будет лето,
будет где-то, правда,
да?

 

*   *   *

замарала руки лихо
не поможет обдериха —
жинка банника — шишига,
даже вся бесовья лига
оттереть меня не сможет,
въелось — боже — прямо в кожу.
полем, лесом беса пособь.
мне нырнуть бы прямо в прорубь.
пропадает в темнотище
тело.
сделай меня
                чище.



*   *   *

ты не тронь меня, не тронь,
видишь, вонь стоит, и вой
слышишь? это глотки рвут
и ползут, как каракурт:
куча глаз и много ног,
не пускай их на порог,
если в дом войдут они —
будет ночь полярной, дни
нынче длятся меньше часа.
эти смотрят, скалят лясы,
с ними я. со мной — беда.
помо...
        не ходи сюда. 

*   *   *

смешно — говорю — с ума сойти, вниз по лестнице,
и кстати — зима, осталось не больше месяца,
а дальше — тюрьма, похлеще, чем в фильме «Матрица»:
забудешь и «па» и «ма», или слово «здравствуйте».

ну что — говорю — беги не беги  по лестнице:
в метро эскалатор катится, кто-то крестится.
и надо не выход, кстати, искать из матрицы,
а об абонентской плате подумать, катятся

и катятся под ногами ступеньки лестницы,
а если тебя нет рядом — ступеньки бесятся:
они пропадают — ямы, ошибки в матрице
и — веришь —  незнамо как с этим трудно справиться.



*   *   *

и день случится, и ночь случится.
не то теплица, не то темница,
а всё — больница, не надо злиться.
не то мочиться, не то молиться,
и сон не снится. потом зарница,
остра, как спица, пороховница.

с утра на лицах глаза, глазницы,
а всё гробницы. вокруг ресницы
и звук двоится. у рук мизинцы
аж до ключицы болят десницы.

вокруг водицы трава-кислица,
трава-горчица, поля пшеницы.
по полю рельсы. там проводница,
вагоны, кресло, в нём спит девица.
там кроны, евро и заграница,
там ломоть пиццы, шедевры ниццы.
как лошадь мчится состав в столицу.
устав, таблица и единицы.
болит сустав, вот бы подлечиться.
не то ослица и кобылица
не то орлица, парит, как птица,
да пух на рыльце не надо злиться.

по паре  — твари, по жрице — фрицу.

и день случится, и ночь стучится. 

* * *

такие, как мы, уничтожили Рим.
вот чёрное ухо, а вот Белый Бим.
вот шепчет старуха — родился босым,
но сразу рубашке, вот и невредим.
а то, что мурашки по коже — чёрт с ним
и с ними. и имя причастно к святым
и малость осталась — хоть парочку зим
и можно к святым, то есть в рай, нам самим.
пока выбирай /каравай/ псевдоним,
легка твоя ноша и ярок твой грим.
не смыть — ну и что же, зато пантомим
таких отродясь не видали. глядим.
вот жидкая грязь, вот технический дым,
идти не упасть бы, ведь мим — он раним.
ушёл стать хоть чьим-то — а вышел ничьим
и всё хорошо. только несовместим
тот род, чем мы стали и то, что мы мним,
что именно мы уничтожили Рим.

Редактор Л. Н. Березовчук  

Иллюстрации Д. Кожевникова